Джотто и ораторы. Cуждения итальянских гуманистов о живописи и открытие композиции

То, что предлагает здесь Мануил, служит общим подтверждением определенных и понятных ценностей в более или менее аристотелевском духе: тщательной реалистичности, разнообразия, яркой эмоциональной выразительности. Вопрос, который он ставит: как так получается, что изображения существующих в природе вещей, даже неприятных, доставляют такое наслаждение? – типично аристотелевский[148]. Аристотель определил первый источник наслаждения в акте узнавания предмета зрителем; Мануил делает то же самое, растолковывая мысль с помощью примеров. Но затем он принимается за оправдание интереса к выразительности, а в этом вопросе придерживаться Аристотеля было сложнее. Аристотель сдержанно относился к способности пластических искусств возбуждать в зрителе волнение чувств: картина показывает человеческое тело, а человеческое тело может показать лишь признаки и черты страсти, но это не есть страсть[149]. От этого затруднения Мануил уклоняется, направляя теперь наше внимание на движущую причину, мастера. Он заимствует и расширяет аристотелевское описание податливого, восприимчивого поэта[150] и применяет его к художнику. И снова странные механизмы этой выразительной творческой силы разбираются в терминах, которыми Аристотель описывал способности – nous, psyche, phantasia – и физиологию. То есть отличительная особенность художественной деятельности лежит, особым образом, в возможности выразить в создаваемых образах эмоциональные и нравственные состояния, и именно их узнавание вызывает наслаждение. Наше восхищение побуждается, в частности, двумя аспектами этой виртуозности: первый – это способность проникать в непривычные и неподатливые либо косные материи, механизм, посредством которого мы воплощаем движения души в нашем собственном теле; второй – это способность в целях этого действия воспринять и претерпеть эмоцию, не зависимую от личного опыта. Художник – это своего рода виртуоз настроений.

Это письмо действительно имело большое значение для итальянцев. Для венецианского гуманиста Леонардо Джустиниани уже одно признание Мануилом умственного наслаждения от произведений искусства было аргументом в пользу возможности получения от них удовольствия; для сына Гуарино, Баттисты, Мануил стал даже авторитетнее Аристотеля в том, что касалось принципа получения наслаждения от узнавания[151]. Письмо было настолько живее, чем что-либо на тот момент написанное об искусстве итальянскими гуманистами, что столь глубокое впечатление можно объяснить, даже не принимая в расчет общий авторитет Мануила. При этом он последовательно писал с позиции определенной культуры, и, хотя его идеи, кроме категорий Аристотеля, имеют мало общего с эстетикой византийского иконопочитания и с трудом соотносятся с византийским искусством даже его эпохи[152], они тесно связаны с риторическими интересами византийских гуманистов.

Кажется, что уже среди современников сложилось мнение, что литературная культура Константинополя в начале XV века находилась не на взлете. Филельфо, ученик и впоследствии приемный сын племянника Мануила, Иоанна Хрисолоры, презрительно высказывался о местных академических стандартах:

…Все то, что публично преподают учителя в школе, полно бессмыслицы. Из их учений о грамматических конструкциях речи, или о количестве слогов, или об ударениях ничего невозможно усвоить полно и точно. Поскольку эолийское наречие, которого по большей части придерживаются и Гомер, и Каллимах в своих произведениях, здесь не слишком известно. То, что я узнал о предмете такого рода, я усвоил благодаря самостоятельному обучению и усердию, хотя я не буду полностью отрицать, что кое-какую помощь я получил от моего отчима Иоанна Хрисолоры. Я достиг своей цели, насколько она достижима, своими собственными силами[153].