Джотто и ораторы. Cуждения итальянских гуманистов о живописи и открытие композиции

Филельфо был человеком мелочным, однако такой константинопольский ученый, как Геннадий Схоларий, так же, как и Филельфо, критиковал состояние учебы в городе, и многие источники свидетельствуют о том, что византийские науки и образование находились на тот момент в упадке[154]. Тем не менее в Константинополе итальянский гуманист соприкасался с греческой культурой, чья родословная восходит напрямую к Античности. Гуарино говорил о радостном волнении, возникающем у него от звучания просторечного греческого языка на улицах города; его не беспокоило то, что между разговорным и классическим языком лежит довольно глубокая пропасть. Итальянцев скорее впечатляла преемственность, нежели упадок, и нетрудно понять, отчего это было так: ведь латинский гуманизм преподносил себя как возрождение, оторванное от своих истоков темными веками невежества. В некотором смысле само истощение византийской литературы обеспечивало выживание того, что искали гуманисты. Древнегреческая риторика была забальзамирована в константинопольских школах на тысячу лет; она иссохла, но не рассыпалась. В 1400‐м юноши по-прежнему воспитывались на риторических упражнениях, Progymnasmata, систематизированных во II веке Гермогеном из Тарса. Литераторы-любители по-прежнему подражали софистическим высказываниям Лукиана и Либания[155]. Как мы уже видели, на Западе Progymnasmata были широко известны в Средние века благодаря Praeexercitamenta Присциана; византийских гуманистов отличало то, что они сделали риторические средства самоцелью. По примеру позднегреческих писателей-софистов они отрабатывали на практике многие из риторических упражнений, превращая их в образцы самостоятельных жанров; такие тексты выполнялись без особых целей, но с удивительной виртуозностью. В 1400 году литераторы Византии, начиная с императора Мануила II, обменивались такими упражнениями как полноценными произведениями искусства. На Западе не существует подлинного аналога того влияния, которое оказывали Progymnasmata на литературную практику в Византии.

Одним из наиболее сложных и развитых упражнений Progymnasmata был ekphrasis, или описание, десятое из двенадцати упражнений Гермогена:

Экфрасис – это описание во всех подробностях; оно, если можно так выразиться, зримое, и преподносит взору то, что должно быть показано. Могут быть экфрасисы людей, действий, эпох, мест, времен года, и многого другого… Особые достоинства экфрасиса – это ясность и наглядность; стиль должен быть разработан так, чтобы способствовал видению посредством слуха. Однако равным образом важно, чтобы выразительные средства соответствовали предмету описания: если предмет напыщенный, пусть стиль также будет напыщенный, и если предмет сухой, то пусть стиль будет таков же[156].

Виртуозный экфрасис являлся важным жанром для византийского гуманиста, иногда появляясь в виде отдельных сочинений, иногда – внутри писем или других литературных форм, в том числе стихотворных[157]. Произведения искусства искони являлись излюбленными предметами экфрасиса: можно вспомнить Imagines (Картины) Филострата; и это была та практика, которую византийцы исправно поддерживали[158]. Многие византийские экфрасисы, в частности стихотворные экфрасисы образóв святых, далеко ушли от античной практики, однако великие софистические образцы, в частности сочиненные Либанием из Антиохии, все еще воспроизводились довольно близко к оригиналам. Особенно трогательным примером является экфрасис, написанный Мануилом II Палеологом[159] о ковре, который он видел в Париже во время своего путешествия по Западной Европе в 1399–1402 годах: