Дзига [СИ]

— Ага. Пусть будет, — снова вытянул руку, повел, собирая на кожу желтую солнечную пыль, — а откуда понимаешь, что именно нужно выбрать? Вдруг выберешь неправильное?

— Ну… даже не знаю. Но меня же никто не заставляет. Никакого повелительного наклонения. Слушай, как смешно звучит — не просто повелительное, а еще и наклонение, ужас и кошмар. Наверное, когда делаешь что-то свободно, обостряется внутренний слух. Внутренний нюх. Внутренний вкус…. А еще, распробовав, можно отказаться и взять что-то другое. Нет, я не против чужого опыта, ведь нельзя изобретать велосипеды постоянно, но выбирать из уже изобретенных я хочу сама. Хотела бы я сказать, что именно насильственный чужой для меня выбор приводил к самым страшным ошибкам в жизни, но если честно, то и мои собственные действия тоже, бывало, заканчивались оглушительным крахом. Чего уж. Хотя…

— И Лета справедливая снова углубилась в самокопания, — Дзига воздел длинные руки с желтыми ладонями, взъерошил темные волосы, оставляя на них светлые пятна.

— Молчи! Дай додумать хоть этот кусочек! — она тоже подставила ладонь траве. Кожу щекотали желтые одинаковые цветики, смотрели наивно и пухло, как дети в ясельной группе.

— Была ли у меня в юности хоть единожды возможность свободного выбора? Да никогда. Все делалось или по указанию или вопреки. А вопреки — какая же это свобода.

— Ясно. Ну, хорошо, давай конкретно. То тебе не так и это не так, а можешь рассказать, как надо? Вот чтоб четкая картинка? Родители, что ли, не те были? Ну, вообще, взрослые, типа не те…

— Ох. Да можно и смоделировать, но когда начинаю, то приходится менять все. А кто я такая — менять мир целиком? Мир создан. Мы часть. И, наверное, все, что в нем, оно и так имеет смысл и играет свою роль. Я смотрю вокруг и не вижу бывших детей, полностью довольных родителями. Есть, конечно, благодарные им за что-то, но большинство полны всяких претензий. А может быть это часть становления человека, а? Чтоб не выпрыгивал из пуховой колыбельки в суровый мир неподготовленным.

— Может и так.

Впереди плавно круглились три невысоких холма. Далеко слева лежала небольшая деревня, с разбитым проселком и неаккуратными домишками. Лета показала на холмы испачканной рукой:

— Трехгорка. За ней равнина, после спуск, просторный, весь в шиповнике, а за ним снова море. Куда не пойдешь у нас — рано или поздно упрешься в побережье. И это чудесно.

— Где встанем? — деловито спросил Дзига и поправил на плече лямку рюкзака, — и жрать уже хочется, а то от цветов голова закружилась.

— Аппетит у тебя нормальный такой, для растущего организма, — Лета рассмеялась и вдруг замолчала, приглядываясь, — слушай, а ты что, ты, что ли, бреешься? Вон щека порезана.

— Ага, — самодовольно согласился Дзига, и осторожно потер подбородок, щедро украсив его желтой пыльцой, — дядя Коля мне станок подарил. Ты чего, расстроилась, что ли?

Лета молча смотрела на широкие плечи и длинные руки, темные волосы над загорелой шеей. Он стал как-то крупнее, лицо тверже, и плечи… Они и были широкими, но сутулился, будто тяжело держать, а теперь…

— Ты и, правда, растешь. Ну. Ладно. Туда пойдем, на крайнюю горку и за нее. Там вообще пусто.

— Супер.

Она задержалась, пропуская его вперед. И пошла следом, оглядывая изящную фигуру в мешковатых моднявых вещах — широкие джинсы с узкими вниз штанинами, свободная куртка-кенгура, из-под нее белый подол футболки. Какие там пятнадцать, идет вольно, сильно ступает кедами, хорошо держит спину, покачивая при каждом шаге плечи. Со спины все семнадцать, вполне себе взрослый вьюнош. А ты чего хотела, романтичная Лета? Заиметь себе личного Питера Пена? Чтоб торчал под боком, а еще лучше в кармане, ах нет, под обложкой, раскрыла и выскочил, слушать, как витийствуешь. Устала болтать, а ну, бегом в книжку, хлоп, сиди там, персонаж любимый.

— Сердишься, — предупредил Дзига, не поворачиваясь, — и глазами сверлишь. Перестань, а? Смотри, как вокруг классно.

Бескрайняя сурепка, торопясь и желтенько радуясь, взбегала впереди них на самую макушку холма и ждала, волнуемая западным ветерком-зефирчиком. Полнила полуденный свет сладким щекотным запахом. И казалось, ничего вокруг нет кроме желтых цветов, стоящих на зеленой путанице стеблей, и синего нестерпимо высокого неба, без облаков, и потому начиналось оно от самых цветов.

— Скорее! — Лета побежала вперед и вверх, расталкивая цветы коленками, отводя желтые личики ладонями. Вылетела на вершину и, топнув, остановилась, тяжело дыша. Махнула рукой, кинулась вниз на десяток шагов.

— Сюда, а то будем торчать наверху, народ пугать.

— Ага! — мальчик в два прыжка тоже сбежал с вершины и засмеялся далекому морю, тихо лежащему за полукружиями песчаных бухт.

Замолчали, переминаясь, и глядя друг на друга.

— Ну? Давай, — подтолкнул ее Дзига.