Дзига [СИ]

Это были старые баки, огромные, видимо, раньше в них хранились какие-то горючие жидкости, а теперь стоят пустые и ржавые, на потресканном от времени асфальте, пробитом упрямыми корнями травы и небольших деревьев. В самом низу каждого бака чернела круглая дыра, и Лета нагибалась, засматривая внутрь и радуясь, что там кромешно темно. Скорее всего, там набросан хлам, чего на него смотреть, хотя жалко, ведь можно привести сюда Дзигу, вместе залезть в гулкую пустоту и там внутри слушать, как голоса ходят вдоль круглых стен. В одиночку лезть внутрь Лета благоразумно не стала. Зато поднялась по ржавой ажурной лесенке на самый верх, посматривая в сторону далекого домика с огородом, видимо, там существовал некий сторож, потому что на цепи бегала суетливая псинка. Но никто из домика не выходил и около громадных, вросших в асфальт ржавых цилиндров Лета ни разу не видела людей. Тропинка шла наискось и поодаль, и там иногда проходили дядьки в рабочей одежде, иногда ведя в поводу старые велосипеды, косились на Лету, что бродила с фотоаппаратом между рыжих и серых округлых боков. И шли дальше, к огородам.

Когда светило солнце, то здесь, в пространстве, особенным образом организованном высоким и гулким железом, было удивительно прекрасно небо с белыми и сизыми облаками, пронизанными рифлеными стрелами самолетных следов.

Сегодня солнца не было, как и заказывала Летина тоска. Сеялся мелкий противный дождик, железный ажур ступенек, прохудившись от времени, скользил и попискивал под ногами.

Лета осторожно облокотилась на шаткое перильце. Внизу рассыпались мелкой листвой выросшие под самым баком кусты. И вдруг, она от неожиданности рассмеялась, убирая с щеки мокрую прядь — мелькнул серый с рыжим заяц! Попрыгал в дальний угол заброшенной площадки и сел там, водя темными выпуклыми глазами, толстый осенний, тяжелый с виду.

Лета медленно подняла камеру. И не стала снимать, света мало, выйдет мутный кадр с мутным комком в уголке за размытыми ветками. Сняла сердцем и памятью глаз. Это она уже писала так, в какой-то день фотографа Витьки, он чувствовал то же, что и она. И радовался, что кроме камеры в руке есть еще сердце. И память. Вобрать в себя кусок мира и сохранить, не завися от технических возможностей очередного гаджета. Лета может после написать то, что сохранила. Но уже думает о том, а точно ли память сердца нужна для того, чтоб обязательно ее написать? А что же те, кому не дано приблизиться словами к сути? Что им? И она, Лета, вместе с ними, потому что приближение, какое бы ни было оно талантливое, не есть суть. Суть всегда там, в неприближаемом, как линия горизонта, далеке круглой земли. Для чего же тогда смотреть на этого толстого зайца, что пришел к заброшенным бакам, показал себя Лете, ободряя — не тоскуй, Лета вечно ищущая, видишь, я тут, я твой заяц удачи?

Но спрашивая, она уже знала ответ. И он успокаивал, и этим давал понять, что он — из правильных ответов. Смотреть, чувствовать, да. — Ощутить себя струной, что вдруг запела в унисон с мирозданием.

Она спрятала в рюкзак фотоаппарат, чтоб не промок, к пакету с булочками, и стала спускаться, осторожно ставя ноги на прозрачные железные узоры, под которыми были видны еще одни и еще, а там — листья и ветки, и под ними трава, и мокрый асфальт.

Самый красивый свой дождь Лета все же сняла. Два, нет уже четыре года тому. Она стояла под мокрым деревом серебристого лоха, держала в мокрых руках старый цифровичок, неловко прикрывая его полиэтиленовым пакетом. И щелкала, как тяжелые капли пробивают поверхность прозрачной морской воды, рисуя на ней множество одинаковых кругов. В кадр попадали оловянные узкие листья, за тонкой пеленой плачущих облаков стояло солнце, и вокруг все было переполнено мягким устойчивым светом, зеленоватым и серебристым, будто весь мир стал подводным и странным. А еще пахли тускло-желтые крестики мелких цветов, что усыпали длинные ветки. Лета тогда говорила по телефону, в ухо был воткнут наушник. Она дописывала свою вторую книгу, там все шло к концу, и Лета ужасно боялась, ей нужно было, чтоб все завершилось так, как строится собор, чтоб здание ее текста наново организовало кусок пространства, заставило читателя прочесть не только сюжет, а увидеть мир еще раз, по-другому. Или радостно убедиться — я не один вижу его так. Дом из кирпичей и раствора. Лета замешивала и укладывала. И сам раствор обязан быть крепким и кирпичи должны лечь в единственно верном порядке. После их не будет видно. Но они создают башни и переходы, сочленения и устремившиеся к небу шпили. Слова. Их нужно было найти, написать, сложить, сочленить, вылепить из малого раздробленного — большое целое. И чтоб жило!

И Лета, нажимая на спуск, слушая, как мелкие капли щекотно сползают по шее к лопаткам, говорили и говорила. О людях, событиях, о вкусе слов, о том, что и кто сделает или не должен сделать. О тайных снах и обыденных поступках.