e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

просто. Невозможно допустить, например, что некий серьёзный Сый, всемо-гущий и всемудрый, занимался бы таким пустым делом, как игра в человеч-ки».4 Желающих вникнуть в философскую подоплёку последующего текста

отошлём к уже упомянутой работе И. Смирнова.5 Для нас прежде всего важно, что Бог Набокова – в деталях, и тот, кто их не видит, – слепец. Герой же, и без

всяких отсылок, смешон уже тем, что является не более чем тем самым «чело-вечком», в которого «играет» его персональный «Сый» – автор романа.

Однако, далеко не всё так просто в этом бунте богохульника Германа

Карловича против «великой мистификации»: в некоторых его сетованиях – о

спорных истинах, высказываемых «из-за спины нежного истерика»; о том, что

«как-то слишком отдаёт человечиной эта самая идея, чтобы можно было верить в её лазурное происхождение»; или его жалобы, что «я не могу, не хочу в

Бога верить ещё и потому, что сказка о нём – не моя, чужая, всеобщая сказка»,1 – во всём этом слышатся явственные отголоски скептических высказыва-ний самого Набокова, впоследствии, в «Даре», нашедших уже вполне уверенное выражение его чуждости нормативным формам любых религиозных представлений. И разве не найдётся в душах многих места для тайного отклика на

вопль героя о «невозможной глупости моего положения, – положения раба

Божьего, – даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигает и потом гасит любознательный ребёнок – гроза своих игрушек»,2 – и кто поручится, что

эти мучительные чувства и мысли не одолевали и самого автора. Ведь именно

с его ведома и согласия Герман Карлович мог позволить себе решить вопрос

радикально: «Но беспокоиться не о чём, Бога нет, как нет и бессмертия, – это

второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое».

Выяснение отношений с Богом и уверение себя, что его нет, как будто бы

пошли повествователю на пользу: в Берлин он вернулся «обновлённый, осве-жённый, освобождённый» – он снова, как и прежде (мотив повторений) перечисляет наличествующие радости жизни (жена, квартирка, автомобиль), он чувствует, что вступает «в новую полосу жизни», он снова ощущает в себе «поэтический, писательский дар, а сверх того – крупные деловые способности, – да-3 Набоков В. Отчаяние. С. 468-469.

4 Там же. С. 469.

5 См.: Смирнов И.П. Философия в «Отчаянии» // Звезда. 1999. № 4. С. 173-183.

1 Набоков В. Отчаяние. С. 469-470.

2 Там же.

218

ром, что мои дела шли неважно. Феликс, двойник мой, казался мне безобидным

курьёзом… Вообще во мне проснулась пламенная энергия, которую я не знал, к

чему приложить».3 Но на этот раз обольщаться не приходится: герой – пациент

циклоидного типа, перепады настроения – это его модус вивенди, повторяе-мость гарантирована. Вопрос только в том, когда наступит следующая фаза –

упадка духа.

Творческое возбуждение на этот раз оказалось растраченным на рисова-ние капающих носов (привет от Гоголя), неожиданный для самого себя визит к

Ардалиону («я удивился, почему я к нему пришёл»), непонимающее созерца-ние там почему-то полуодетой жены, ужин на троих дома – короче, пародийный «образец весело и плодотворно проведённого вечера». После чего последовало почти цитатное заклинание, ещё раз повторяющее список предостав-ленных ему судьбой радостей жизни – жены. квартирки и прочего.1 Приводится также один из примеров «литературных забав» той зимы: «псевдо-уайльдовская сказочка» – по самокритичному признанию, «литература неваж-ная»,2 однако писалась «эта пошлятина» (о «двойниках») «в муках, с ужасом и

скрежетом зубовным» и сознанием, что «этим путём я ни от чего не освобо-жусь, а только пуще себя расстрою».3 Героя в самом деле становится жалко: он

изо всех сил пытается противостоять роковому соблазну, уверяя себя в благо-получии своей жизни и стараясь канализировать нездоровую тягу в литературное русло. Но в новогоднюю ночь Ардалион нечаянным чёрным юмором пророчит ему казнь: «Всё равно он в этом году будет обезглавлен – за сокрытие

доходов».4 Как и следовало ожидать, случайный триггер (несостоявшийся визит незнакомца – а вдруг это был он, Феликс, хотя и выяснилось, что не он) вызвал новую вспышку «моей так и не побеждённой, моей дикой и чудной

мечты»,5 – и герой, испытывая необоримое притяжение ко всему, что связано с

почтой, описывая сужающиеся круги, обречённо уступает судьбе и в начале

седьмой главы идёт на почтамт.

Глава, однако, начинается странным, как будто бы не относящимся к ней

заявлением: «Во-первых: эпиграф, но не к этой главе, а так, вообще: литература – это любовь к людям. Теперь продолжим».6 Современникам Набокова

3 Там же. С. 473.

1 Там же. С. 471-473.

2 Там же. С. 473-474.

3 Там же. С. 474-475.

4 Там же. С. 475.

5 Там же. С. 478.

6 Там же. С. 480.

219

смысл, заключённый в этом «эпиграфе», был совершенно ясен. В статье 1930