e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

автор и небытный Бог). Что же касается писателя Сирина, то всю эту катавасию

с хвастовством героя разными почерками он, оказывается, использовал, по свидетельству Долинина, опять-таки для очередной собирательной пародии на

«стилистическую разноголосицу, характерную для советской прозы двадцатых

годов».2

Самонадеянный герой весьма ревниво относится к мнению этого его «будущего первого читателя», «известного автора психологических романов», которые, как он полагает, «очень искусственны, но неплохо скроены» (не исключено, что такова была снисходительно ироническая оценка собственного

творчества и самим Сириным). Он гадает, что почувствует этот читатель-писатель: «Восхищение? Зависть? Или даже … выдашь моё за своё, за плод

собственной изощрённой, не спорю, изощрённой и опытной фантазии, и я

останусь на бобах?.. Мне, может быть, даже лестно, что ты украдёшь мою

вещь… » – но при этом, справедливо подозревает Герман Карлович, кое-что

будет перелицовано в его повести – в нежелательную для него сторону.3 Этим

своего рода выяснением отношений между повествователем и «русским писателем», которому он со временем собирается вручить свою рукопись, читатель

очередной раз приглашается свидетелем и невольным судьёй в сложной, неод-нозначной игре двойного авторства – романа и повести.

Вспоминая, что он насочинял Феликсу в душещипательной истории о

своей жизни, чтобы внушить ему, как они похожи и какие ждут их обоих фан-тастические перспективы при условии совместной работы, завравшийся герой

вдруг спохватывается: «Так ли всё это было? Верно ли следую своей памяти, или же, выбившись из строя, своевольно пляшет моё перо? Что-то уж слишком

5 Там же. С. 455-456.

1 Там же. С. 456.

2 Долинин А. Истинная жизнь… С. 276.

3 Набоков В. Отчаяние. С. 456-457.

216

литературен этот наш разговор, смахивает на застеночные беседы в бутафор-ских кабаках имени Достоевского; ещё немного … а там и весь мистический

гарнир нашего отечественного Пинкертона … я как-то слишком понадеялся на

своё перо… Узнаёте тон этой фразы? Вот именно».4 Намёк очевиден – на Достоевского, к которому Герман Карлович относится уничижительно, но перо его

почему-то невольно как раз под Достоевского и «пляшет», ввергая в испове-дальные интонации и мешая передать разговор с Феликсом таким, каким он

был.

Являлся ли Достоевский непосредственным или, тем более, исключительным адресом этой пародии в данном случае также и для автора романа – Сирина? По мнению Долинина, в отличие от переводного варианта этого романа

– «Despair», изданного в 1966 году, – акцент критики в русском тексте приходился скорее на эпигонские тенденции даже не столько в эмигрантской, сколько в

советской прозе. В любом случае, Герман Карлович – никак не доверенное лицо его

автора, чтобы поручать ему такое задание «от имени и по поручению». Напротив, сам этот персонаж, вкупе с многочисленными вольными или невольными подража-телями Достоевского, особенно в советской России, – объект критики Набоковым

моды на «достоевщину» как на проявление эстетического дурновкусия.1 «Как представляется, – полагает Долинин, – основной моделью для пародий на современную

“достоевщину” послужила повесть И. Эренбурга “Лето 1925 года”, которая перекликается с “Отчаянием” во многих аспектах».2 К таковым он относит: повествование от первого лица в жанре «человеческого документа» с прямыми обращениями к

читателю; мотивы двойничества и убийства (правда, несостоявшегося), но зато со

странной идеей рассказчика препоручать убийцам, вместо писателей, авторские

функции; пристрастие к застольным исповедям на манер героев Достоевского; пародийные интонации в изображении жизни русской эмиграции и расположенность

героя к приятию советской пропаганды.

Итак, косноязычному, по его собственному признанию, Герману Карловичу не удалось с первого раза уломать недоверчивого Феликса: «Вра-нье», – сказал тот и заснул в снятом его соблазнителем гостиничном номере. Но обернулась эта неудача «странным пробуждением», когда «новая, занимательнейшая мысль овладела мной. Читатель, я чувствовал себя по-детски свежим, после недолгого сна душа моя была как бы промыта, мне, в

конце концов, шёл всего только тридцать шестой год, щедрый остаток жизни мог быть посвящён кое-чему другому, нежели мерзкой мечте. Кошмар-ный сон надоумил героя «воспользоваться советом судьбы», «отказаться

4 Там же. С. 461-462.

1 Долинин А. Истинная жизнь… С. 134, 276-277.

2 Там же. С. 276.

217

навсегда от соблазна», «всё говорило мне: уйди, встань и уйди».3 И он

ушёл. Окончательное выздоровление? Конец пятой главы – как раз посередине повести (но не романа – с романом их одиннадцать).

Начало шестой – всё пошло прахом. Только что спасённый судьбой (автором, Богом), против Бога герой восстаёт: «Небытие Божье доказывается