e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

часть, оставляя только вторую – «чистых нег», тем самым выдавая истин-ную цель своего замысла – не «трудов», а просто безбедной, не обреме-нённой материальными заботами жизни.1

Герой ещё окончательно не решил, он ещё колеблется: «Отложил я свидание на первое октября, дабы дать себе время одуматься … гляделся во все

зеркала … и из всех зеркал на меня смотрела … наспех загримированная личность».2 Уже прибыв в Тарниц, он продолжает сомневаться: «А может быть …

он изменился и больше не похож на меня, и я понапрасну сюда приехал. “Дай

Бог”, – сказал я с силой – и сам не понял, почему я это сказал, – ведь сейчас

весь смысл моей жизни заключался в том, что у меня есть живое отражение, –

почему же я упомянул имя небытного Бога, почему вспыхнула во мне дурац-кая надежда, что моё отражение исковеркано?».3

Герман Карлович не лишён интуиции, она (или автор, или Бог – нужное

подчеркнуть) не жалеет для него спасительной подсказки, но выбор – за ним, выбор, в котором заключён весь смысл его жизни. Трудный выбор – почти на

три страницы даётся ещё «время судьбе переменить программу»: «…я почему-то подумал, что Феликс прийти не может по той простой причине, что я сам

выдумал его, что создан он моей фантазией, жадной до отражений, повторе-5 Там же. С. 441-442.

6 Там же. С. 444-445.

1 Долинин А. Истинная жизнь… С. 275.

2 Набоков В. Отчаяние. С. 445.

3 Там же. С. 447.

214

ний, масок, – и что моё присутствие здесь, в этом захолустном городке, нелепо

и даже чудовищно».4

Поистине, прозрение наконец-то постигло героя – поздравить бы и облегчённо вздохнуть! Но это момент, а момент преходящ, и к нему снова возвращается «фантазия, жадная до отражений, повторений и масок», каковые он и

видит на каждом шагу, бродя по этому городку, где памятник какому-то гер-цогу кажется ему похожим на петербургского всадника, а натюрморт в табач-ной лавке – на виденный у Ардалиона. Его зрение во всём настроено теперь на

плагиат, оно обобщает, пренебрегая деталями, и тем самым ставит непреодолимую преграду в познании бесконечного разнообразия мира. Одна же «фантазия», то есть воображение, не подкреплённое знанием, шедевров не сулит, полагал Набоков, оно ведёт «лишь на задворки примитивного искусства».1

В непосредственном подступе к центру композиции романа (конец четвёртой – начало пятой главы) – роковому в нём рубежу, Герман Карлович, подходя к скамье, где ждал его Феликс, видит его палку, которая, «небрежно

прислонённая к сиденью скамьи, медленно пришла в движение в тот миг, как

я её заметил (курсив мой – Э.Г.), – она поехала и упала на гравий».2 Эта палка, которую он поднял и держал в руках, с выжженным на ней именем владельца, годом и названием деревни (и как он мог потом забыть о ней?!), приведёт его

на другую скамью – подсудимых. Ещё раз, в последний момент, предупре-ждающим (и замеченным!) движением палки герою предоставляется возможность противостоять наваждению: «На мгновение, говорю я, он мне показался

так же на меня похожим, как был бы похож первый встречный. Но … черты

его встали по своим местам, и я вновь увидел чудо, явившееся мне пять месяцев тому назад».3 «По своим местам» – то есть без движения, как у мёртвого, жизнь же – это вечное движение, изменчивость, игра, многообразие, это так

ясно, никаких философий не требуется. Поразительно, как заботливая судьба

(автор, Бог?) с тревожностью и терпением материнской опеки, вновь и вновь

пытается образумить безумца, но, что называется, вотще.

Состоявшийся тогда разговор с Феликсом, с его сентенциями типа «философия – выдумка богачей», или «всё это пустые выдумки: религия, поэзия…», повествователь вспоминает как доказательство того, что в Феликсе, «мне кажется, был собран весь букет человеческой глупости»4; и это немедленно вызывает в нём, по контрасту, волну бахвальства со ссылками на какие-то изре-чения, которые он где-то «слямзил», с упоённой констатацией, что «восхити-4 Там же. С. 449.

1 Набоков В. Строгие суждения. С. 46.

2 Набоков В. Отчаяние. С. 450.

3 Там же. С. 451.

4 Там же. С. 453.

215

тельно владею не только собой, но и слогом», с перечислением двадцати пяти

употребляемых им почерков – и все, как есть, в наличии в излагаемой повести.5 Отметим ещё раз: контакт с любым человеком (и тем более – с бездом-ным бродягой) вызывает в герое всплеск чувства превосходства, что всегда

провоцирует в нём потребность самоутверждения посредством унижения

«другого», и практически все «другие» рассматриваются им как объект для

манипуляций (хотя на самом деле зачастую всё обстоит как раз наоборот –

жене Лиде и Ардалиону это удаётся до смешного легко).

Единственный персонаж, к которому протагонист питает некое уважение и

с которым он готов считаться, – это «определённый, выбранный мной человек, тот русский писатель, которому я мою рукопись доставлю, когда подойдёт

срок»1 (не подозревая, правда, что это и есть его, Германа Карловича, строгий