e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

уши… Разрез глаз одинаков … но они у него цветом бледнее».2 Читателю приходится понять, что бедный Герман Карлович, не отдавая себе отчёта, доказывает обратное – «двойники» эти вполне различимы. Он и сам чувствует, что

что-то здесь не так: «В тот вечер, в ту ночь я памятью рассудка перебирал эти

незначительные погрешности, а глазной памятью видел, вопреки всему, себя, себя, в жалком образе бродяги, с неподвижным лицом, с колючей тенью – как

за ночь у покойников – на подбородке и на щеках».3

Вот и диагноз: разлад между «памятью рассудка» и «глазной памятью», постигший героя вследствие того, что детали, зрением в союзе с рассудком

хорошо различаемые, подсознанием отвергаются как незначимые (по Фрейду

– реакция вытеснения), и игнорирующее рассудок воображение закрепляет это

в зрительной памяти. Оптимальный эффект получается в экономном виде, без

помех, производимых телодвижениями: «чистый» двойник требует статуарной

(спящей или мёртвой) модели. Недаром герою «стало нехорошо на душе, смутно, тягостно, словно всё, что произошло, было недобрым делом».4

5 Connolly W. The Function of Literary Allusion in Nabokov’s “Despair’ // Slavic and East European Journal. 1982. Vol. 26. № 3. P. 306.

1 Набоков В. Отчаяние. С. 415.

2 Там же. С. 417.

3 Там же.

4 Там же.

210

Предчувствие не обмануло Германа Карловича, с ним произошли необра-тимые изменения: в начале второй главы он, всегда рефлексирующий, привыкший быть всегда «собственным натурщиком», заметил за собой, что «никак не удаётся мне вернуться в свою оболочку и по-старому расположиться в

самом себе … прошлое моё разорвано на клочки».5 По возвращении в Берлин

оказалось, что «двойничества» этот персонаж начал теперь доискиваться не

только на межличностном, но и на общественном уровне: в новой России ему

импонирует «грядущее единообразие», способное «что-то такое коренным образом из

Здесь, в начале 2-й главы, автор романа и автор повести проявляют се-бя полными антиподами. «Как художник и учёный, я предпочитаю конкретную деталь обобщению, образы – идеям, необъяснимые факты – понятным символам»1 – это известное кредо Набокова (в данном случае – из интервью 1962 года), неизменное проявление свойственного ему аналитического склада мышления, того, по его выражению, «ментального темперамента», каковой, на его взгляд, только и позволяет по-настоящему позна-вать мир. Склонность к обобщениям и поиску идей, по его мнению – удел

посредственностей и просвещённых мещан.2

Герман Карлович и относит себя к «сливкам мещанства», и пытается уверить себя, что был довольно счастлив: в Берлине у него была квартира, новый

автомобиль, жена и горничная. О жене Лиде он мнения пренебрежительного: она «малообразованна и малонаблюдательна», но при этом он уверен, что для

неё он был «идеалом мужчины: умница, смельчак», и любила она его «без оговорок и без оглядок».3 Очень быстро обнаруживается, однако, что вышеупо-мянутые упрёки жене столь же, по меньшей мере, относятся и к нему самому, а самодовольная уверенность в её преданности безосновательна. Рассказчик

рассеян, путается в воспоминаниях: «…не я пишу, – пишет моя нетерпеливая

память», которая его очень сильно подводит, а главное – тайное стремление

постоянно пестовать в себе впечатление сходства с Феликсом усиливает мотивацию и в других отношениях отдавать предпочтение общему перед частным.

Так, утверждение Ардалиона, двоюродного брата жены, «добродушно-го и бездарного художника», пишущего его портрет, что «всякое лицо –

уникум», вызывает у Германа Карловича протест – ему всюду мерещатся

«типы». В ответ на возражение Ардалиона, что «художник видит именно

5 Там же. С. 418.

1 Набоков В. Строгие суждения. С. 19.

2 Там же. С. 56.

3 Набоков В. Отчаяние. С. 418, 422-423.

211

разницу. Сходство видит профан», он продолжает настаивать, что «иногда

важно именно сходство… Мне страшно хотелось, чтобы дурак заговорил о

двойниках, – но я этого не добился».4 Жена – дурочка, Ардалион – дурак, бродяга Феликс – оболтус, болван. Похоже, что в общении с людьми зрение

Германа Карловича целиком переключается на режим самовлюблённого, анекдотически высокомерного нарцисса, совершенно не понимающего окружающих его людей и их отношение к нему. Но бродяга в этом ряду – единственный из презренных недомыслящих, кому есть шанс препоручить роль

собственного отражения, дабы использовать это в своих целях, а потому он

должен, обязан воплотиться в «двойника».

Опостылевшее шоколадное дело, маниакальная захваченность идеей о

«двойнике», который освободил бы героя от этой обузы, – и вот уже опережа-ющий повествование рывок признания: «Но честное слово, господа, честное

слово, – не корысть, не только корысть, не только желание дела свои поправить…».1 Не корысть, – имеет ввиду Герман Карлович, – не только корысть