e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Недоверчивые смешки в зале Лас Каз были обоснованы вдвойне: объектив-ной и субъективной недостоверностью сцены встречи с «двойником». Но если

объективная составляющая этой недостоверности (случай) может быть списана на

5 Набоков В. Предисловие… С. 404.

1 См.: О.Н. Дюбанкова. Восприятие Набокова в русской критике, с.57.

2 Набоков В. Отчаяние. С. 409.

3 Там же. С. 410-411.

4 Набоков В. Вдохновение // Набоков В. Строгие суждения. С. 365-366.

206

счёт литературной условности давно изъезженного бродячего сюжета о двойниках, то субъективная как будто бы не оправданна совершенно – зрение героя

слишком похоже на авторское, чтобы вдруг поддаться зряшной иллюзии двойничества.

В упомянутом уже интервью Аппелю 1966 года, на вопрос, «завладевают» ли им герои и «диктуют» ли они развитие событий в произведениях, как

нередко случается признаваться многим писателям, мэтр Набоков решительно

ответил: «Никогда в жизни. Вот уж нелепость! Нет, замысел романа прочно

держится в моём сознании, и каждый герой идёт по тому пути, который я для

него придумал. В этом приватном мире я совершеннейший диктатор, и за его

истинность и прочность отвечаю я один. Удаётся ли мне его воспроизвести с

той степенью полноты и подлинности, с какой хотелось бы, – это другой вопрос. В некоторых моих старых вещах есть удручающие затруднения и пробе-лы».1

Так может быть Герман Карлович «узнаёт» в Феликсе «двойника» просто

потому, что таков был замысел изначального, по природному темпераменту,

«совершеннейшего диктатора», допустившего «пробел»? И внезапное ослеп-ление только что остро зрячего героя – результат «удручающего затруднения»

автора, не сумевшего достаточно убедительно обосновать этот внезапный феномен? И камуфлируется это «затруднение» сильнодействующим приёмом –

намеренным привнесением ощущения чуда: «Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана... Невероятная минута. Я усомнился в действительности происходящего, в здравости моего рассудка, мне сделалось почти дурно ... дрожали ноги… Я смотрел на чудо. Чудо вызывало во мне некий ужас своим совершенством, беспричинностью и бесцельностью».2 Приведённые выдержки –

чуть менее половины объёма этого пафосного абзаца.

Так может сложиться впечатление, что коварный автор искусственно свёл

концы с концами: как громом поразил бедного героя сверхъестественным «чудом», и дальше, уже ослеплённого и покорного, повлёк по скорбному его пути.

Но здесь нас ждёт второй сюрприз: Герман Карлович вовсе не ослеплён, и на

чудо он настроен был сам – он ждал его, он искал его, и вот, оно случилось!

Рефлексирующий герой предоставляет нам по этому поводу пример исчерпы-вающего самоанализа: уже обнаружив «чудо», он вспоминает, «какое же

настроение было у меня в то утро, о чём я размышлял», – и сам себе отвечает:

«То-то и оно, что ни о чём. Я был совершенно пуст, как прозрачный сосуд, ожидающий неизвестного, но неизбежного содержания».3

1 Набоков В. Строгие суждения. С. 88-89.

2 Набоков В. Отчаяние. С. 410.

3 Там же.

207

Не слишком успешный коммерсант, приехавший по делу в Прагу, чувствует себя пустым сосудом и жаждет «неизбежного содержания», но явно не

из ресурсов шоколадного производства, которое он представляет. Он ищет какого-то «чуда», которое освободило бы его от постылой лямки случайного для

него прозаического занятия. И «чудо» является по его, можно сказать, призы-ву: «тайное вдохновение меня не обмануло, я нашёл то, чего бессознательно

искал»; он снова, как заклинание, повторяет последнюю из цитированного отрывка фразу о чуде, но – с важным добавлением: «…быть может, уже тогда, в

ту минуту, рассудок мой начал пытать совершенство, добиваться причины, разгадывать цель».1 Так что «чудо» было уже заложено в самом герое, в особенностях присущего ему восприятия. Да, он как будто бы выучки автора – его

наблюдательность неукоснительна и детальна. Он при первой же встрече с

«двойником» внимательно его изучает: «…я осмотрел его ухо и впалый висок», он замечает, что собеседник «улыбнулся, показав дёсны», что ногти у

него – «чёрно-синие, квадратные»;2 найдутся и другие отличия, со временем

дойдём и до них. Так в чём же дело? А в том, что человеческое лицо – не дырявый сапожок у забора, наблюдательно, но безразлично отмеченный, – нужды в нём нет. А вот лицо «двойника» для какой-то, ещё не вполне понятной, но влекущей цели Герману Карловичу понадобится, а цель для него оправдывает средства. «Лёгкая, вдохновенная ложь», которой герой уже успел похвастаться, не постеснявшись поупражняться на примере матери, к этому вполне

может располагать. И он начинает лгать сам себе: дёсны при улыбке его разо-чаровали, «но, к счастью, улыбка тотчас исчезла (мне теперь не хотелось расставаться с чудом)».3 Он и нас призывает к тому же, к той же избирательности, игнорирующей помехи, мешающие принимать желаемое за действительное: