e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

500 экземпляров на средства автора. См.: ББ-РГ. С. 144-145.

4 ББ-РГ. С. 156-157.

29

что он вовсе не был равнодушен к истории как к предмету, а преподаватель

этой дисциплины, известный историк Георгий Вебер, был его самым любимым из всех учителей: «…он знал всё на свете и был лучшим преподавателем

истории из всех, кого я встречал за свою жизнь в разных колледжах и универ-ситетах мира».1

Для «узора жизни» важно не преходящее – молодость сочинителя и не-зрелость его стиха, – а основные конститутивные черты его личности: независимость, уверенность в себе, творческая целеустремлённость. И обладавший

ими автор не мог их не проявить, пусть в первых, неловких попытках публикации результатов своего труда. Чем попытки, собственно, и оправданы. И он

продолжал, несмотря на критику и насмешки, писать и, по возможности, иногда даже издавать написанное.

4 апреля 1919 года, почти двадцатилетним, за считанные дни до того, как

навсегда покинуть Россию, он написал стихотворение, исполненное спокойного, достойного ощущения зреющего в нем таланта и захватывающих, голово-кружительных перспектив его будущего осуществления. Показательна зрелость и неожиданная для такого самоуверенного юноши «скромность» ориентации на этом творческом континууме: «скромность» якобы «безмолвствия» и

«первой ступени», но не от самоуничижения, а от сознания «заоблачности»

поставленной планки. Это предпоследнее, двенадцатое, из написанных в России и допущенных Набоковым к публикации в заключительном сборнике стихотворений. Кстати, именно в нём, по мнению вдовы писателя, готовившей

этой сборник к изданию и написавшей к нему специальное предисловие, впервые намечается тема «потусторонности», которой, как она считала, впоследствии было «пропитано всё, что он писал».2 Приведём его полностью: Ещё безмолвствую и крепну я в тиши.

Созданий будущих заоблачные грани

ещё скрываются во мгле моей души,

как выси горные в предутреннем тумане.

Приветствую тебя, мой неизбежный день.

Всё шире, шире даль, светлей, разнообразней,

и на звенящую на первую ступень

всхожу, исполненный блаженства и боязни.3

КОНЧИЛАСЬ НАВСЕГДА РОССИЯ… КЕМБРИДЖ

1 ББ-РГ. С. 124.

2 Набокова В. Предисловие // Набоков В. Стихи. СПб., 2018. С. 5.

3 Набоков В. Стихи. С. 24.

30

Под этими парусами он отправился в эмиграцию. Ностальгия, от которой у него

пятнадцать лет назад в Аббации «разрывалась душа», и он, тогда пятилетний, пальцем на подушке рисовал дорожки и тропинки Выры, теперь снова была с

ним, и, как оказалось, навсегда. Уже в Крыму, который показался ему «совершенно чужой страной – всё было не русское … он вдруг, с не меньшей силой, чем в последующие годы, ощутил горечь и вдохновение изгнания».1 В этой

вспышке ностальгии Набоков различал не только ассоциации с «пушкинскими

ориенталиями», но и то, что он назвал «настоящим»: «подлинное письмо невы-мышленной Тамары (т.е. Валентины-Люси Шульгиной – Э.Г.), и с тех пор на

несколько лет потеря родины оставалась для меня равнозначной потере возлюбленной».2

На самом же деле утрата «старого мира» и составление «каталога утраченного» восходят к тому дню – 2(15) ноября 1917 г., когда Набокову пришлось покинуть родной дом и проехать «по всему пространству ледяной и

звериной России».3 В первой главе «Других берегов», оглядываясь на «старый

мир», Набоков писал: «В это первое необыкновенное десятилетие века фантастически перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фаталистическим богатством».4 Это, так сказать, взгляд-макро, и – совершенно другой – на благословенный семейный анклав-микро:

«…устойчивость и гармоническая полнота этой жизни … и управляет всем

праздником дух вечного возвращения».5 Рухнули оба мира: «Когда в ноябре

этого пулемётного года (которым, по-видимому, кончилась навсегда Россия, как, в своё время, кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург».6

Интересно, что здесь Набоков почти цитатно повторяет мнение одного из

персонажей «Подвига» – романа, написанного им в 1930 г., – не слишком симпатичного профессора русской словесности и истории в Кембридже, Арчи-бальда Муна, полагавшего, что России, как и Вавилона, уже нет: «Он усматривал в октябрьском перевороте некий отчётливый конец».7 Нельзя сказать

определённо, разделял ли этот взгляд автор романа в период его создания, но в

автобиографии это очевидно. И так же очевидно, что двадцатилетнему Набокову, только что поступившему в Кембридж, до таких выводов было ещё

1 ВН-ДБ. С. 199-200.

2 Там же. С. 200.

3 Там же. С. 201.

4 Там же. С. 22.

5 Там же. С. 153.

6 Там же. С. 156.

7 Набоков В. Подвиг. Собр. соч. в 4-х т. Т.1. С. 331-332.

31

очень далеко. Для него, как оказалось, Кембридж «существует только для того, чтобы обрамлять и подпирать мою невыносимую ностальгию».1