e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

свой, из которого он может сделать всё что угодно – и мошку, и мамонта, и тысячу разных туч».2

Верим, – Фёдор доказал уже и то, и другое, ну хотя бы в следующих

один за другим эпизодах – урока и трамвайной поездки. Если эти эпизоды

называются приёмами фрагментарного повествования, то они заимствованы из

самой жизни, в ней всё так и случается: в поочерёдной толкотне «профанного»

и с выбросами как будто бы внезапных озарений. И сходу выстраивая основные пункты своего учительского кредо, Фёдор целым пассажем устремляется в

будущее: «Вот бы и преподавал то таинственнейшее и изысканнейшее, что он, один из десяти тысяч, ста тысяч, быть может, даже миллиона людей, мог пре-подавать: например – многопланность мышления: смотришь на человека и видишь его так хрустально-ясно, словно сам только что выдул его, а вместе с

тем, нисколько ясности не мешая, замечаешь побочную мелочь … и (всё это

одновременно) загибается третья мысль … о чём-то, не имеющем никакого

разумного отношения к разговору… Или: пронзительную жалость – к жестян-ке на пустыре … ко всему сору жизни, который путём мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным. Или ещё: постоянное чувство, что наши здешние дни – только карманные

деньги, гроши, звякающие в темноте, а что где-то есть капитал, с коего надо

уметь при жизни получать проценты в виде снов, слёз счастья, далёких гор».3

То есть, все три мира: внутренний мир человека, мир окружающей его

зримой реальности и мир потусторонний, непостигаемый, но некоторые сигналы которого нужно уметь ловить здесь, – познание всех этих трёх миров

1 Набоков В. Дар. С. 317-320.

2 Там же. С. 320.

3 Там же. С. 321.

388

необходимо, чтобы не сбиться с пути и сподобиться алхимии «королевского

опыта», дабы оставить после себя вечные ценности искусства. Таков путь

творческого самоосуществления, который наметил для себя Фёдор Константинович в собственного сочинения учебнике. «Всему этому и многому ещё другому, – продолжает он (начиная с очень редкого и очень мучительного, так

называемого чувства звёздного неба1 и кончая профессиональными тонкостя-ми в области художественной литературы), – он мог учить и хорошо учить желающих, но желающих не было – и не могло быть, а жаль».2

И что же после этого «жаль» – мрачные перспективы депрессии, самораз-рушение маргинальной личности? Ничего подобного: понимая, что он в мечтах вознёсся в недоступные ему пока эмпиреи, Фёдор просто счёл «забавным»

себя же и одёрнуть: «…всё это пустяки, тени пустяков, заносчивые мечтания.

Я просто бедный молодой россиянин, распродающий излишек барского воспитания, а в свободное время пописывающий стихи, вот и всё моё маленькое

бессмертие». И тут же, вдогонку, в следующей фразе он отмечает: «Но даже

этому переливу многогранной мысли, игре мысли с самой собою, некого было

учить».3

Совершенно замечательно, что знакомые даже и Фёдору сомнения в собственной идентичности, благодаря благодушной самоиронии, с каковой они

высказываются, сохраняют игровой характер авторефлексии, не имея ничего

общего с чувством обречённости и культом смерти тяжёлых маргиналов «парижской ноты». Даже эти размышления он оформляет в «перелив многогранной мысли» – не менее, но и не более того. Базовая непреложная ценность самоидентификации Фёдора остаётся неизменной, не поддаваясь воздействию, несущему разрушительный для неё потенциал.

Продолжая обычное своё фрагментарное повествование (что вижу, чем в

данный момент занимаюсь, то и описываю), Фёдор, однако, не перестаёт быть

испытуемым благорасположенной к нему судьбой, – а не пригодится ли очередной случай, чтобы подтолкнуть своего протеже к следующему, творчески

необходимому ему шагу. Фёдору пока некого, кроме самого себя, учить? Так

не пора ли ему для начала кое-кого проучить, дабы не ставилось зряшных преград на путях подлинного искусства.

И вот, на обычном своём маршруте, по пути в посещаемый им иногда

книжный магазин, «он заметил Кончеева, читавшего на тихом ходу подвал

парижской “Газеты” с удивительной, ангельской улыбкой на круглом лице».4

1 Об аллюзиях и ассоциациях, связанных с понятием звёздного неба, см.: Долинин А.

Комментарий… С. 236-238.

2 Набоков В. Дар. С. 321.

3 Там же.

4 Набоков В. Дар. С. 324; Долинин А. Комментарий… С. 242: имеется в виду парижская ежедневная газета «Последние новости» – её литературный отдел вёл Адамович.

389

Хорошее предзнаменование, тайный знак судьбы – и Фёдор Константинович, зайдя в магазин и преодолев мелькнувшее было чувство сальерианской зависти к Кончееву, начал жадно читать рецензию Христофора Мортуса1 на его

поэтический сборник «Сообщение» (оказывается, ей-то и предназначалась

«ангельская улыбка» Кончеева). Обнаружив в этом опусе не что иное, как