e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

сходству номера» неправильно соединённый.6 Такие шутки, не исключено, мог проделывать с Фёдором Константиновичем и всегда опекающий его, невидимый, но всесильный автор – всевидящее око «антропоморфного божества».

Так или иначе, но выпив на кухне чашку холодного кофе и вернувшись на

своё рабочее место, то есть в «утробное тепло постели», Фёдор продолжил сочинять, но звонок, видимо, возымел-таки своё действие, так как призыв к

1 Там же. С. 309.

2 Там же. С. 310, 312.

3 Там же. С. 311.

4 Там же. С. 312.

5 Там же. С. 313.

6 Там же. С. 313-314.

384

клятве был временно отложен – до выяснения личности той, от кого она требовалась, а также изъявления доверия и своих чувств к этой личности: «Как

звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоём...».1 Легко догадаться, что, как отмечает Долинин: «Стихи обыгрывают имя и фамилию Зины

Мерц. В античной мифологии Мнемозина ( букв. Память) – мать девяти муз».2

Несколькими строками ниже (жаль, но пропустим), после беглого, но

редкой выразительности упоминания о странствиях с Зиной «по сумраку Берлина», пришёл и черёд признанию: «Есть у меня сравненье на примете, для губ

твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ

и в инее цветы. Ночные наши, бедные владенья, – забор, фонарь, асфальтовую

гладь – поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не

облака, а горные отроги; костёр в лесу, – не лампа у окна… О поклянись, что

до конца дороги ты будешь только вымыслу верна…».3 Зину, подлинную любовь и Музу Фёдора, автор не может не наделить даром воображения, способным, вместе с героем, воспарять даже туда, где тот сам был лишь в воображении, в путешествиях с отцом; и сравнение её поцелуев, почти цитатное, с приметами

тех мест, где он «побывал» вместе со старшим Годуновым,4 – высший знак доверия и любви к ней Годунова-младшего. «Туз воображенья» и «вымысел» – не

случайно ключевые слова в программном документе, каковым являются, по существу, эти совершенно упоительные стихи, – протагонисту необходима едино-мышленница.

Раздел «Литературный фон» своего «Комментария» Долинин начинает с

констатации: «Замысел “Дара” возник у Набокова на фоне оживлённых дискуссий

о кризисе романа и может считаться острой репликой в литературной полемике

конца 1920-х – первой половины 1930-х годов».5 Он ссылается на специально посвящённое этой тематике исследование К.В. Мочульского, которое датируется

1927-м годом и имеет диагностическое название «Кризис воображения». Именно

этот кризис, по мнению Мочульского, является причиной того, что жанр романа,

«достигший своего расцвета в прошлом веке, несомненно перестаёт быть господ-ствующим», – если старый роман был «построен на вымысле», то современная

эпоха «лишена воображения» и потому ко всякому вымыслу относится с подозрением.6 Набоков же всегда противостоял этим тенденциям: как уже упоминалось, он, будучи в Америке, в своих лекциях продолжал убеждать студентов в

1 Там же. С. 314.

2 Долинин А. Комментарий… С. 230.

3 Набоков В. Дар. С. 314.

4 Там же, см., например, с. 280: «…утром цветы подёрнуты инеем».

5 Долинин А. Комментарий… С. 38.

6 Мочульский К. Кризис воображения: Статьи, эссе, портреты. Томск. 1999. С. 161-163

(цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 39).

385

том, что великие романы – это «великие сказки», а великий писатель – это не

только хороший рассказчик и учитель, – он ещё и волшебник.

Заклиная Зину быть верной вымыслу, Фёдор, верный ученик своего учителя, ещё не слишком сознавая этого (но вот-вот осознает!), – и сам уже был

на пороге перехода от стадии ученичества (критически рассмотренного им на

предыдущих страницах) на следующую ступень – учителя и волшебника. Манифест готов, в поддержке Зины он не обманется.

Но только читатель вознёсся было в высокие эмпиреи заклинательного жанра поэзии, как его тут же, сразу за словом «верна» (с последующим многоточием, как бы ещё влекущим шлейф «высокого штиля» клятвы), – настигает грубая проза

жизни: «В полдень послышался клюнувший ключ, и характерно трахнул замок: это с рынка домой Марианна пришла Николавна; шаг её тяжкий под тошный шумок макинтоша отнёс мимо двери на кухню пудовую сумку с продуктами».1 Эту

сходу сочинённую им пародию на «метризованную дактилическую прозу» Андрея Белого Фёдор сопровождает немедленным комментарием: «Муза Россий-ския прозы, простись навсегда с капустным гекзаметром автора “Москвы”».2 И

тут же добавляет: «Стало как-то неуютно». Этой короткой фразой фиксируется

переход границы из мира полного погружения в воображение в мир профанный, со всеми его симптомами, с предыдущим состоянием несовместимыми.

Тем не менее, несмотря на резкую смену обстановки, потребность героя

подвергать восприятие окружающего мира творческой алхимической обработ-ке распространяется и на сиюминутные житейские впечатления. Поводом для