e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

ему давно знакома и привычна: в доме пописывали все…». И все они перечисляются, каждый – со своим излюбленным жанром: сестра Таня со своим «аль-1 Долинин А. Комментарий… С. 216.

2 Набоков В. Дар. С. 303.

3 Адамович Г. Возрождение. 1937. 15 окт. № 4101.

4 Набоков В. Дар. С. 304.

5 Там же. С. 304-305.

382

бомчиком с ключиком», мать, писавшая стихотворения в прозе, отец и дядя

Олег «складывали стишки на случай», – вплоть до тёти Ксении, писавшей

только по-французски (особенно популярной в петербургском свете считалась

её поэма «La femme et la panthere»), и одного «настоящего» поэта, двоюродного дяди матери, князя Волховского, издавшего «толстый, дорогой ... том томных стихотворений “Зори и Звёзды”».1 То есть фактически в этом списке при-сутствуют почти все формы и жанры дилетантской поэзии конца ХIХ – начала

ХХ века.

Причём, хотя отец Фёдора «мало интересовался стихами, делая исключение только для Пушкина»,2 именно он, в долгосрочной перспективе, оказал

доминирующее влияние на формирование поэтических вкусов сына. Приписав

Фёдору раннее увлечение новейшей поэзией, которую его отец полностью от-вергал, считая её не более чем «вздором» и «мордой модернизма», автор (не

слишком любивший признаваться, что сам он начал приобщаться к ней запоздало – в Крыму, познакомившись с Волошиным) помогает своему герою со

временем расставить всё по своим местам: Фёдору, по мере созревания его

таланта, пришлось убедиться, что в основе своей отец был прав: от всей этой

новой поэзии «уцелело очень мало, а именно только то, что естественно продолжает Пушкина»; ошибкой же отца было то. что он в этой новой поэзии «не

захотел высмотреть длинный животворный луч любимого своего поэта».3 И, наконец, в завершение описания двухстраничного пассажа, посвящённого рассказчиком «атмосфере сочинительства» в его семье, нельзя не отметить отте-нённой ностальгией и мягким юмором интонации, с какой отдаётся дань пре-исполненной любви и благодарности памяти.

Вспоминая свою первую возлюбленную, Фёдор сравнивает строй новых

своих стихов со строем тех, старых: «Слова тех были забыты».4 Тогда, спеша

научиться претворять «шум любви» в стихи, он «соорудил себе – грубую и

бедную – мастерскую слов»; и теперь он делится с читателями воспоминаниями о

тогдашних своих неумелых попытках заполнить «жаждущее петь пространство».5

Позднее, – так же, как и в своё время его автор, – Фёдор поддался соблазну стихо-ведческих изысканий Андрея Белого, и потребовалось немало времени и усилий, прежде чем он избавился от уз этой «уродливой и вредоносной школы»,6 приёмы

которой карикатурно уподобляются им чему-то «вроде той шаткой башни из ко-фейниц, корзин, подносов, ваз, которую балансирует на палке клоун, пока не

1 Там же. С. 305.

2 Там же. С. 306.

3 Там же. С. 306-307.

4 Там же. С. 305.

5 Там же. С. 308.

6 Там же. С. 310.

383

наступает на барьер, и тогда всё медленно наклоняется над истошно вопящей ло-жей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на привязь».1

Тем не менее, герой не сомневается, что и тогда ниспослано было ему испытывать подлинное вдохновение, божественное волнение, которое, хотя и

«гасло на гибельном словесном сквозняке», но, по избавлении от тенёт порочных схем, затёртых рифм и прочих ненужных уз, обещало обрести и «годные

для дыхания слова».2 «Считать себя бездарностью, – полагает протагонист, –

вряд ли было бы лучше, чем верить в свою гениальность: Фёдор Константинович сомневался в первом и допускал второе, а главное, силился не поддаваться

бесовскому унынию белого листа».3

Авторефлексия возвращает Фёдора к периоду подготовки первого его

сборника «Стихи»: именно тогда «первое чувство освобождения шевельнулось

в нём», – даже сейчас кое-что из тех стихов (например, о закатившемся мяче) видится ему как «живое и верное». Из тиража в 500 экземпляров, изданных за

свой счёт (продал оставшийся от былого богатства золотой портсигар), был

продан всего пятьдесят один; кто были эти читатели, так необходимые начи-нающему поэту люди «с вдумчивыми глазами и белой книжечкой в ласковых

руках», осталось неизвестным, за одним исключением: один экземпляр два

года назад купила Зина Мерц.4 Для неё Фёдор, «исполнен блаженнейшего чувства», сейчас и сочинял стихи, записанные, однако, неотличимо от прозы и с

первых строк предъявляющие адресату нечто вроде воззвания с изложением

требований обязательного в своей неукоснительности манифеста: «Люби лишь

то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что

смердами казнимо; как родине, будь вымыслу верна… О, поклянись, что… ».5

Телефонный звонок, прервавший «пульсирующий туман» сочинительства

в самый момент призыва к какой-то, очень, видимо, важной клятве, может показаться несколько странным, если не сказать, подозрительным: это был «неведомый абонент» русского происхождения, второй раз со вчерашнего дня «по