e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

было национального или социального консенсуса. Всё, чем пришлось доволь-ствоваться Чердынцеву-старшему, – протестно и строго конспиративно, – это

тайной встречей в Женеве осенью 1915 года с ещё двумя «заговорщиками»-

энтомологами, немецким и английским, несмотря ни на что собравшимися, чтобы обсудить важные для них актуалии продолжавшего издаваться в Штут-гарте многотомного труда.3

Вторая, для Константина Кирилловича, возможность проявить себя в

навязанной России недостойной международной дуэли Первой мировой войны, была ему предоставлена в функции, чем-то напоминающей как бы невольного, но решительно и успешно действующего секунданта: получив телеграм-му об опасном осколочном ранении в живот своего брата, военного врача, он

сумел так быстро его привезти (из Галиции!) и организовать ему помощь (две

операции, на которых присутствовал и сам), что жизнь дяди Олега, рассказывает Фёдор, была спасена, – причём из списка срочно «добытых» для этого

«лучших из лучших» врачей на первом месте значилась фамилия Гершензона.4

«По предположению С. Сендеровича, – комментирует это предпочтение Долинин, – Набоков выбрал фамилию первого врача, чтобы отдать дань М.О. Гер-шензону как пушкинисту».5 Вряд ли можно сомневаться, что всегда помнивший о

последней, трагически закончившейся дуэли Пушкина, раненного в живот, всегда

мучимый вопросом, – а можно ли было его спасти, – Набоков проигрывает здесь

именно этот, альтернативный, счастливый вариант: «К Рождеству брат был здоров». Он как бы говорит читателю: если бы рядом с Пушкиным во время дуэли

или сразу после неё оказался бы такой человек, как отец Фёдора, – исход её мог

бы быть другим.

1 Набоков В. Дар; все рассуждения о войне см.: С. 285-286.

2 Там же. С. 287.

3 Там же. С. 287-288.

4 Там же. С. 288-289.

5 Долинин А. Комментарий… С. 207.

377

Между тем, и два эти эпизода, и всё остальное, чем занимался Константин

Кириллович, – кабинетная работа, шахматы, газеты, которые он «просматривал, усмехаясь», развлекавшие его крымские прогулки-ловитвы с сыном, – в

совокупности только способствовали тому, что «постоянная мечта, тяготевшая

над ним, ещё усилила своё тайное давление».1 И вот «ожили и подобрели глаза» – решение было принято. Повествователь, кем бы он ни был в данном случае – героем или самим автором, – прекрасно отдаёт себе отчёт в реакции на

это решение большинства окружающих: «То, что Константин Кириллович в

тревожнейшее время, когда крошились границы России и разъедалась её внутренняя плоть, вдруг собрался покинуть семью года на два ради далёкой научной экспедиции, большинству показалось дикой прихотью, чудовищной безза-ботностью».2 Не давая прямых объяснений, повествующий, видимо, всё-таки

чувствует, что на этот раз, в условиях, чрезвычайно близких к катастрофиче-ским, требуется нечто сверх обычного, что оправдало бы и без того весьма далеко выходящий за грань общепринятого режим семейной жизни с его долги-ми разлуками и тревогами, – то, что мать в письме к сыну объясняла как «несчастье, составляющее одну из красок счастья».

И вот, после проводов отца и долгой одинокой прогулки, когда Фёдор

вышел на свою любимую лужайку – «божественный смысл этой лужайки выражался в её бабочках»3 (и их описанию, глазами Фёдора, посвящена целая

страница), – он, наконец, прислонившись к стволу берёзы, вдруг разрыдался.

Катарсис дал Фёдору всё объясняющее откровение: он вдруг вспомнил, что

отец, «бывало, приводил одну замечательную киргизскую сказку: «Единственный сын великого хана, заблудившись во время охоты ( чем начинаются лучшие сказки и кончаются лучшие жизни) (курсив мой – Э.Г.), приметил между

деревьями какое-то сверкание». Не поняв, что испускает сверкание, лицо или

одежда встреченной им девушки в платье из рыбьей чешуи, он последовал за

ней и предложил её матери калым из куска золота размером с конскую голову.

Но невеста предложила ему наполнить золотом мешочек, размером едва

больше напёрстка, что не получилось даже при полном опустошении казны

его отца, великого хана. И только старуха-мать невесты объяснила, в чём дело:

«Это, – говорит, – человеческий глаз, хотящий вместить всё на свете, – взяла

щепоткуземли, да и разом мешочек наполнила» (курсив мой – Э.Г. ).4

Любимая лужайка недаром названа «божественной»: «Всякий нашёл бы

тут что-нибудь. Дачник отдохнул бы на пеньке. Прищурился бы живописец.

Но несколько глубже проникала в её истину знанием умноженная любовь: от-1 Набоков В. Дар. С. 288.

2 Там же. С. 289.

3 Там же. С. 291.

4 Там же. С. 292.

378

верстые зеницы».1 Несведущему или забывчивому читателю Долинин поясняет, что вторая часть этой фразы – раскавыченная цитата, «аллюзия на стихотворение Пушкина “Пророк” (1826), которое, как выяснится впоследствии, любил цитировать отец Фёдора».2 Значит, к восприятию вести, переданной