e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

только формируются. Отсюда – выраженные симптомы моральной раздвоенно-сти, скептического отношения к существующим правовым, этическим и эстетическим нормам, разного рода психических отклонений, склонности к насилию и т.п.

Если эти явления происходят на фоне нарастания конфликта между плохо совместимыми культурами, одна из которых является господствующей, неудовлетво-рённые социальные ожидания маргинальных групп могут привести к движениям

протеста и появлению лидера, который возглавит борьбу за те или иные, вплоть

до самых радикальных, социальные и политические изменения.

История не знает сослагательного наклонения, но Набоков, возможно, был

прав, предполагая, что останься Чернышевский в родном Саратове, унаследовав

от отца, как было принято, его приход, он «достиг бы, поди, высокого сана»1 и

был бы добрым пастырем своим прихожанам, удовлетворяя свойственную ему

потребность в служении Богу и людям вполне традиционным образом. Так или

иначе, но именно несправедливость, постигшая добросердечного и старатель-ного протоиерея Гавриила, послужила причиной того, что «Николе было решено дать образование гражданское», и это не могло не сопровождаться трав-мой, бросавшей тень незаслуженной отцом обиды на новую для любящего сы-на стезю – светской жизни в холодном, чуждом, столичном Петербурге.

Описание наблюдательным автором примет деформации личности ещё

очень юного, инфантильного и эмоционально крайне уязвимого Николая Гавриловича в новых, непривычных для него условиях, предельно красноречиво и

служит прекрасным материалом для понимания зарождения и развития его

маргинальных черт: «…вот, уже студентом, – сообщается читателю, – Николай Гаврилович украдкой списывает: “Человек есть то, что ест”»,2 – украдкой, так как даже предположительная возможность какого бы то ни было приятия

этой вопиюще примитивной максимы Фейербаха кощунственна по отношению

к самому духу полученного семинаристом воспитания, и став студентом, он

пока только тайно пробует приобщиться к ней. «“Будь вторым Спасителем”, –

советует ему лучший друг, – и как он вспыхивает, робкий! слабый!»,3 – точно

и кратко, отбирая самое необходимое из дневниковых записей Чернышевского

конца 1848 и мая 1849 года, биограф даёт исключительно ёмкую и одновременно парадоксальную характеристику личности, сочетающей низкую само-оценку с непомерными, на грани мегаломании, претензиями.

Начав сомневаться в привычной чуть ли не с детства системе ценностей, Чернышевский обнаруживает склонность к кардинальному её пересмотру: «Но

“Святой Дух” надобно заменить “Здравым смыслом”. Ведь бедность порождает

1 Там же. С. 371.

2 Там же. С. 372.

3 Там же. С. 372-373; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 295.

435

порок… Христос второй прежде всего покончит с нуждой вещественной», а проповедовать нравственность – это уж потом.1 В логике этого рассуждения – поразительный своей ментальной акробатикой эффект двойного (и чреватого смер-тельным, для целей руководящей идеи, исходом) сальто в сознании недавнего семинариста; с одной стороны, он выворачивает наизнанку своё восприятие действительности – с религиозного, идеалистического на примитивное, вульгарно

материалистическое, а с другой – умудряется, игнорируя всем известный опыт

истории человечества, полный войн и разного рода раздоров и преступлений, приписать природе человека некое исходное, то есть очевидно идеалистическое, доброе начало. «И странно сказать, но … что-то сбылось, – да, что-то как будто

сбылось. Биографы размечают евангельскими вехами его тернистый путь».2

Невольно признавая, что судьба Чернышевского отмечена печатью евангельского мессианства, биограф, однако, явно задаётся целью дезавуировать, обес-ценить жизнетворческие усилия своего антигероя представить себя подобием

«второго Христа», изображая их как нелепые и зряшные потуги, как циклическое повторение неких, вхолостую работающих «тем», как бессмысленные их

вращение по замкнутому, порочному кругу. Тем не менее, вопреки заявленной

автором концепции, само содержание и логика повествования биографии Чернышевского противоречат этому. Мы имеем дело не с набором случайных

«тем», а с одной, главной темой – служения общему благу, – которую нельзя

рассматривать иначе как подлинное призвание Чернышевского, столь же подлинное, как бы к нему ни относиться, сколь подлинным призванием Набокова

была литература. Да, «что-то сбылось»! Сбылись жизнь и судьба, посвящённые

одной сверхценной идее (она же – тема, и она же – цель). Всё остальное было ей

подчинено, в неё включено, более или менее структурно-иерархически в ней

как-то располагаясь, нацеливаясь на стратегию и тактику и нащупывая конкретные методы и средства её реализации.