e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

2 Набоков В. Там же; Долинин А. Там же. С. 451.

3 Набоков В. Там же. С. 436; Долинин А. Там же. С. 452.

4 Набоков В. Там же. С. 436-437; Долинин А. Там же.

463

Описание гражданской казни Чернышевского, которая состоялась 19 мая

в восемь часов утра на (бывшей) Мытнинской площади, «по большей части, –

уведомляет нас Долинин, – представляет собой монтаж цитат и перифраз из

нескольких рассказов очевидцев “печальной церемонии”, а также из справки о

ней Третьего отделения, с добавлением нескольких деталей, подчёркивающих

гротескный характер сцены».5 Вот как описывается поведение Чернышевского

со слов некоторых, лучше других знавших его, свидетелей этой экзекуции:

«Во время чтения приговора Чернышевский стоял более нежели равнодушно, беспрестанно поглядывая по сторонам, как бы ища кое-кого, и часто плевал, что дало повод <…> литератору Пыпину выразиться громко, что Чернышевский плюёт на всё» (из справки Третьего отделения).6

Что Чернышевский оглядывался, ища в собравшейся в дождливый день

толпе поддержку, ободряющие взгляды соратников и знакомых, – вполне естественно и понятно. И они были, эти взгляды и эта поддержка. Биограф обращает внимание на «его руки, казавшиеся необычайно белыми и слабыми, и

чёрные цепи, прикреплённые к столбу: так он должен был простоять четверть

часа»,1 – детали, ассоциирующиеся с мечтой молодого Чернышевского стать

«вторым Спасителем». Отрезвляющим контрастом к этому образу намеренно

противопоставлены рабочие, которые, влезая на забор, расположенный слева

от помоста, «поругивали преступника издалека»; и эта их парадоксальная

«классовая» реакция отмечена не без соответствующей иронии. В источниках, которыми пользовался биограф, со слов Короленко и Стеклова, она формулируется ещё более впечатляюще: «…публика за забором выражала неодобрение

виновнику и его злокозненным умыслам».2

Из толпы же «чистой публики», напротив, «полетели букеты»; «стриженые дамы в чёрных бурнусах метали сирень». «Студенты бежали подле кареты, с криками: “Прощай, Чернышевский! Д о с в и д а н ь я !”» (разрядка в авторском тексте – Э.Г.).3 Таким образом, вопреки всегда декларируемому Набоковым отрицанию им классового подхода в литературе, красноречиво описанная здесь сцена гражданской казни провозвестника социалистической революции – сама по себе, невольно, обрела парадоксально-провидческий смысл: тёмный, неграмотный пролетариат, простые рабочие, (за спинами которых не

без символического подтекста – «виднелись леса строившегося дома» – «до-ма» будущей России) оказались неспособными распознать в «злокозненных

умыслах» Чернышевского хоть какое-то обетование облегчения в будущем их

5 Долинин А. Там же. С. 452-453.

6 Цит. по: Долинин А. Там же. С. 453.

1 Набоков В. Дар. С. 437.

2 Там же. Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 456.

3 Набоков В. Там же. С. 437-438.

464

тяжкой доли, – в то время как «чистая», образованная, «передовая» публика

напрасно восторгалась своим кумиром – интеллигенция сполна расплатится

после Октябрьского переворота за его и свои заблуждения. А когда, на виду у

всех: «Букеты и венки градом полетели на эшафот», – Набоков придумал для

своих читателей «редкую комбинацию: городовой в венке»,4 – образ, явно пародирующий венценосного Христа из нелюбимой поэтом Сириным блоков-ской поэмы «Двенадцать».

Сопровождаемого овацией, в приподнятом состоянии духа покидающего

эшафот Чернышевского, биограф, однако, дважды, горестно восклицая, оплаки-вает, сокрушаясь и сочувствуя незадачливому своему герою, – что даже казнь

ему не удалась, оказалась не настоящей, что не «мёртвое тело повезли прочь.

Нет – описка: увы, он был жив, он был даже весел!». После этого восклицатель-ного знака, – снова, через три строки и с нового абзаца: «“Увы, жив!” – восклик-нули мы, – ибо как не предпочесть казнь смертную, содрогания висельника в

своём ужасном коконе, тем похоронам, которые спустя двадцать пять бессмысленных лет выпали на долю Чернышевского».1 Бессмысленных – ибо: «Лапа

забвения стала медленно забирать его живой образ, как только он был увезён в

Сибирь. О, да, разумеется: “Выпьем мы за того, кто “Что делать?” писал…»,2 –

имеется в виду, поясняет Стеклов, популярная в конце ХIХ века студенческая

песня, без которой не обходилась ни одна вечеринка.3 «Но, – уверяет нас автор,

– ведь мы пьём за прошлое, за прошлый блеск и соблазн, за великую тень».4

Вот в этом-то всё и дело: Набокову казалось, ему хотелось во что бы то

ни стало доказать, – и прежде всего себе самому – что Чернышевский и его

наследие безвозвратно ушли в прошлое, что «блеска» и «соблазна» больше

нет, что «великая тень» не способна, не имеет права отбрасывать свой фальшивый отблеск на настоящее и будущее. Набоков яростно защищался: он защищал своё убеждение, что «весь жар его личности … неизбежно обречён был

рассеяться со временем», – «кто станет пить за дрожащего старичка с тиком?».