e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

глуши не грозила ему лапа забвения, и на этой чудовищной дистанции от Петербурга чувствовалось в нём «что-то», что чиновное сознание отторгало как

инородное, нестерпимое и подлежащее по возможности немедленной нейтрализации.

Удерживаясь в основном в рамках объективного описания обстоятельств

жизни Чернышевского ссыльного периода, даже и с проявлениями человеческого к нему сочувствия, автор, однако, не мог не поддаться соблазну иронии: «Однажды у него на дворе появился орёл … “прилетевший клевать его печень, –

замечает Страннолюбский, – но не признавший в нём Прометея”».3 Этот реальный случай – «слыханное ли у натуралистов дело?», – упомянутый Чернышевским в письме жене от 18 августа 1874 года, стал поводом для еще большего

тиражирования образа «великого революционера» как прикованного к скале

Прометея: «Это сравнение стало общим местом в литературе о Чернышевском

1910-1920-х годов», – заключает Долинин и называет, в ряду имён, его исполь-зовавших, такие известные, как Плеханов и Стеклов.4 Понятно, что Страннолюбский, как доверенное лицо стоящего за ним подлинного биографа, просто

обязан был ответить на этот вызов народовольческого и советского славословия

Чернышевскому, высмеяв раздражающее его своей пафосной неадекватностью

клише.

Приступая к характеристике письменной продукции, производимой Чернышевским в эти годы, автор резко меняет тон и подход: это его сфера, фокус

его внимания, – и здесь он неумолим в оценках: «…труды эти – пепел, мираж.

Из всей груды беллетристики, которую он в Сибири произвёл, сохранились, кроме “Пролога”, две-три повести, какой-то “цикл” недописанных “новелл”.

Сочинял он и стихи…». Впрочем, почти всё, что он писал в Вилюе, он сжёг.1

«Староперсидская поэма», судя по одному только восклицанию Набокова, –

«страшная вещь!», – и, заодно с ней, цикл новелл «Вечера у княгини Старо-бельской», – и то, и другое «носят явные признаки графомании, – отмечает

Долинин, – и потому при жизни Чернышевского напечатаны не были».2 Несмотря на чинимые ему препятствия и отказы в публикациях, Чернышевский

был буквально обуян страстью сочинения рассказов, как ему казалось, «высоко литературного достоинства» о некоей «Академии Лазурных Гор». Снабдив

псевдонимом «будто бы с английского», он посылает их, один за другим, редактору «Вестника Европы», напрасно надеясь на публикацию.

3 Набоков В. Дар. С. 446.

4 Долинин А. Комментарий… С. 475-476.

1 Набоков В. Дар. С. 446; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 477-478.

2 Набоков В. Там же; Долинин А. Там же. С. 478.

473

Ещё одной своей мании, отмечает биограф, «страсти к наставлению, Чернышевский «тем давал исход», что членам своего семейства писал «о Фермате … о

борьбе пап с императорами … о медицине, Карлсбаде, Италии… Кончилось тем, чем и должно было кончиться: ему предложили прекратить писание “учёных писем”. Это его так оскорбило и потрясло, что больше полугода он не писал писем

вовсе».3 Здесь, опять-таки, возникает тема чиновной тупости и зряшных страхов. Чем могла так уж помешать якутскому губернатору подобная «обшир-ность» писем Чернышевского? Нарушением запрета писать о «предметах посторонних»? Но среди перечисленных нет ни одного, который мог бы возбу-дить подозрение: старший сын, Миша, получает «наставления» по высшей ма-тематике, младший – о борьбе пап с императорами, жена – о её здоровье с ре-комендациями о том, как и где она могла бы подлечиться. Однако губернатор

счёл необходимым напомнить исправнику, что его подопечный «имеет право»

лишь «извещать о своём положении в приличных формах и выражениях» – и

ничего сверх того.4 Совершенно очевидно, что возможность более или менее

нормальной, содержательной переписки между ссыльным и членами его семьи

оздоровила бы и состояние сидельца, и его отношения с администрацией, никакого особенного «революционного» вреда не принеся. Но такова была

инертность бюрократии, внесшей свою, и немалую, лепту в бессмысленные

запреты «свободы речи», что только разжигало у последователей Чернышевского протестный импульс и уводило его в русло насилия.

Отсюда и поразительный контраст: автор, именуя Чернышевского «призраком», то есть фигурой, личностью, за годы ссылки потерявшей какую бы то ни

было общественную значимость, то самое харизматическое «что-то», что было

прежде, – в то же время приводит свидетельства о таком невероятном рейтинге

этого «призрака», что дело дошло до «торговли» им. Подумать только! – через

год после убийства Александра II исполкому террористической «Народной Во-ли» было предложено освобождение Чернышевского в обмен на гарантию бла-гополучного исхода коронации наследника престола – Александра III: «…так

меняли его на царей и обратно (что получило впоследствии своё вещественное

увенчание, когда его памятником советская власть заместила в Саратове памятник Александра Второго)».1 Бюст Чернышевского был установлен в 1918 году в