e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Саратове на пьедестале снесённого памятника Александру II. Марксистом Стекловым эта замена названа «историческим символом».2 «Символ» и стал едини-цей обменного курса, заменившей реального Чернышевского, – каким бы он ни

был до или после ссылки. Чернышевский оказался востребован временем как

3 Набоков В. Дар. С. 447-448.

4 Долинин А. Комментарий… С. 479-480.

1 Набоков В. Дар. С. 448.

2 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 481.

474

символ освободительного демократического движе6ния и жертва жестокого

произвола властей, и в этом, видимо, секрет устойчивости его авторитета.

Прошению о помиловании отца, поданному его сыновьями, был дан ход; 6 июля 1883 года министр юстиции Д.Н. Набоков сделал по этому поводу в окончательном виде доклад, и «Государь соизволил перемещение Чернышевского в

Астрахань».3 24 августа (в тексте – в исходе февраля 83 года, но это ошибоч-ная датировка) иркутские жандармы приехали за Чернышевским в Вилюйск, не известив его о причине и назначении этой внезапной полицейской акции; и

только в Иркутске, куда его доставили ночью 28 сентября, начальник иркут-ского жандармского управления В.В. Келлер на следующий день утром сообщил: «Государь вас помиловал».4 Биограф очень чуток, описывая перепады

эмоционального состояния Чернышевского в течение и после месячного путешествия по Лене, когда он, по свидетельствам сопровождавших его жандар-мов, сначала, будучи рад покинуть Вилюйск, «несколько раз принимался пля-сать и петь», но прибыв в Иркутск, который показался ему «всё тем же казема-том в сугубо уездной глуши», – судя по заторможенной реакции, не сразу понял сказанное Келлером. Нельзя не привести эту фразу: «“Меня?” – вдруг пе-респросил старик, встал со стула, положил руки вестнику на плечи и, тряся

головой, зарыдал».5 И как же он ожил, вечером, за чаем у Келлера, без умолку

говорил и рассказывал его детям «более или менее персидские сказки, «чувствуя себя как бы выздоравливающим после долгой болезни». Символика, которую привносит автор, – «сказки – об ослах, розах, разбойниках…», – намекает на судьбу героя «Золотого осла» Апулея, похищенного разбойниками, но

имеющего ещё шанс снова стать человеком, – надо только съесть лепестки роз,

– однако он долгое время не может найти цветы.

Отслеживая весь маршрут, с мимолётным нечаянным свиданием в Саратове с Ольгой Сократовной, биограф с полным основанием отдаёт должное

своему повествователю-двойнику: «С большим мастерством, с живостью изложения необыкновенной (её можно почти принять за сострадание), Страннолюбский описывает его водворение на жительство в Астрахани».1

Астрахань, однако, роковым образом оказалась диагностической провер-кой на востребованность – на этот раз не «символа», а живого Николая Гавриловича Чернышевского, – и не ссыльного, а вольноотпущенного. Именно это

последнее обстоятельство в сочетании с отдалённостью Астрахани от политических и культурных центров России – тихо, без пафоса утопило потребность

в патетических протестах его сторонников и последователей и предоставило

3 Набоков В. Дар. С. 448.

4 Там же. С. 449; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 482.

5 Набоков В. Дар. С. 449; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 482-483.

1 Набоков В. Дар. С. 449.

475

«громадным замыслам», чаемым в ссылке, за ненадобностью остаться нереа-лизованными. «Символ» мог работать либо в столице, либо в экстремальных

условиях заключения или ссылки, – в провинциальной Астрахани он потерял

актуальность, а без него остался без внимания и его живой носитель. Астрахань губила Чернышевского – физически, морально, интеллектуально. Заняв-шись там, «с постоянством машины», переводом, том за томом, «Всеобщей

истории Георга Вебера», он лишь сублимировал потребность в осуществлении

«громадных замыслов». Будучи в состоянии, близком к нервному истощению, к тому же подгоняемый мотовством Ольги Сократовны, он, то «движимый

давней неудержимой потребностью высказаться», пытался в предисловии

«распространяться о достоинствах и недостатках Вебера», то восставал против

критики своего слога, утверждая, что «в России нет человека, который знал бы

русский литературный язык так хорошо, как я»,2 то принимался, по давней

привычке, кого-нибудь – корректора, издателя – «ломать», тратя на всё это

убывающие силы.

«Тут-то (в конце 88 года) и подоспела ещё одна небольшая рецензия –

уже на десятый том Вебера», «отзыв несочувственный и с шуточками», как

сообщил Чернышевскому А.Н. Пыпин в письме от 24 ноября 1888 года о рецензии в «Вестнике Европы».3 В этом «небрежном пинке» Страннолюбский, верный авторскому отслеживанию неминуемого «рисунка судьбы», усмотрел

завершающую деталь в «цепи возмездий», уготованных Чернышевскому. Но

это, упреждает он читателя, ещё не всё: «Нам остаётся на рассмотр ещё одна –

самая страшная, и самая совершенная, и самая последняя казнь».1 Имеются в