e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

долгосрочном последействии идей Чернышевского, ещё докажут себя пророческими! Впоследствии, в Америке, снова став Набоковым, – и теперь уже гораздо более зрелым и осторожным, он сознательно и предусмотрительно от-межевался от непосредственного авторства всей четвёртой главы. Готовя к

печати английский перевод «Дара», он в письме редактору издательства специально оговорил, что из пяти глав четыре написаны им, а одна – о Чернышевском – выдана за сочинение главного героя, Фёдора Годунова-Чердынцева.1

Модель шахматной задачи, положенная в основу структуры биографии

Чернышевского, и как таковая, имеющая изначально заложенное в ней решение, вполне сработала для цели ближней и непосредственной: «упражнения в

стрельбе». Но она заведомо непригодна для пролонгированного прогнозирования судьбы наследия «мыслителя и революционера», коль скоро проблемы

социального общежития, которых он касался и на свой лад пытался решать, относятся к другому жанру – прихотливых игр российской «дуры-истории» и

её переписывателей, которые и по сей день, не брезгуя логическими нелепостями и косноязычием давно покойного «властителя дум», подчас упражняют-2 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 496-497.

1 См.: Долинин А. Комментарий… С. 53. См. об этом также: Долинин А. Истинная

жизнь… С. 184.

478

ся на его поле, выворачивая смыслы чуть ли не наизнанку, но аккуратно при-падая к легитимному до сих пор его авторитету.

Метод шахматной задачи позволил эмигрантскому писателю Сирину «отстреляться» от тяжелейших, но, как он верил, преходящих испытаний и перипетий, переживаемых им в середине 1930-х годов из-за разного рода времен-щиков, оседлавших «дуру-историю» бредовыми идеями: то ли, на манер Чернышевского, о «победе социализма в одной, отдельно взятой стране», то ли – о

«высшей расе», обрядившейся в «тошнотворную диктатуру» Гитлера, – а тут

ещё, под боком, были кладбищенские заклинания любителей «парижской но-ты», по Чернышевскому взывающие к косноязычному отрицанию искусства.

Четвёртая глава дала Сирину силы для пятой: настоять на том, что для настоящего ДАРА «не кончается строка», что настоящее искусство вечно.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Приняться за пятую, завершающую главу «Дара» Набоков смог, дописав

пьесу «Событие», только в середине декабря 1937 года, а в январе 1938-го он

её закончил «после пяти лет исследовательской и творческой работы, после

перерывов, во время которых были написаны один роман, одна пьеса, одиннадцать рассказов и небольшая автобиография и сделаны два перевода».2 В журнальной публикации четвёртой главы редакцией «Современных записок» было

отказано, но коль скоро Фёдору, в отличие от его сочинителя, с издателем повезло, то: «Спустя две недели после выхода “Жизни Чернышевского” отозвалось первое, бесхитростное эхо».3 И тут начинается самое интересное. Забра-ковав главу четвёртую, редакция почему-то позволила автору в главе пятой –

сходу, вдогонку – задать ей же, редакции, а заодно и читателям на этот предмет классический в русской литературе вопрос: «А судьи кто?».

Незамедлительным ответом, с самого начала пятой главы, было: череда

остро пародийного жанра критиков (впрочем, вполне узнаваемых в их реальных прототипах), призванных дезавуировать заведомо возмутительный, хотя и

не опубликованный опус. Парадоксальным, однако, образом эффект оказался

обратным: читатель не мог не впечатлиться дискредитацией, каковую причи-няли сами себе оные критики, себя же на посмешище и выставляя. В довершение, в качестве вишенки на этом слоёном торте, последовала неприлично похвальная, до «жара лица» лестная, рецензия соперника-союзника Фёдора – поэта Кончеева. Всё остальное, как говорится, детали, – но детали настолько со-держательные и красноречивые, что они заслуживают отдельного анализа и

2 ББ-РГ. С. 519.

3 Набоков В. Дар. С. 457.

479

оценки для подведения общего итога: каким счётом завершилось противостояние Набокова цензуре бывших эсеров из «Современных записок».

Первой и самой лёгкой жертвой явился персонаж по имени Валентин Ли-нёв (Варшава), в котором прозрачно узнавался рижский критик старшего поколения П.М. Пильский, называвший Сирина «литературным фокусником» и

«чучельщиком» и известный тем, что в рецензиях на его произведения, «увле-каясь собственным пересказом, неоднократно допускал чудовищные ляпсу-сы».1 На этот раз, превзойдя самого себя (и в каждой из предыдущих глав уже

изрядно осмеянный), он нагромоздил такую какофонию путаницы во всём и

вся, рецензируя «новую книгу Бориса Чердынцева», что не оставил себе ни

малейшего шанса быть принятым хоть сколько-нибудь всерьёз.2

Гораздо весомее этой «увеселительной рецензии» было значение поединка Набокова с главным его противником в литературной критике – Г. Адамовичем (вкупе с Зинаидой Гиппиус), собирательно прозванным в «Даре» Хри-стофором Мортусом. Высмеянный ещё в третьей главе и тогда же узнанный