e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

«Но общее настроение автора … странные и неприятные опасения … насколько своевременно или нет…» – и, наконец, ничего по существу еще не сказав, ни одного аргумента не приведя, Адамович-Мортус выносит категорический

вердикт. «Но мне кажется, – и не я один так чувствую, – спрятаться за неким

«общим» мнением Мортус не пренебрегает, – что в основе произведения Годунова-Чердынцева лежит нечто, по существу глубоко бестактное, нечто ре-жущее и оскорбительное…».2 Жало выпущено – и, опять-таки, с непременны-ми экивоками, реверансами и расшаркиваниями, оставляющими впечатление

несносной, приторной фальши, запускается яд: «…“разоблачая” их (имеются в

виду – «шестидесятников»), – он во всяком чутком читателе не может не воз-будить удивления и отвращения. Как это всё некстати! Как это невпопад! ...

именно сейчас, именно сегодня … безвкусная операция, тем самым задевается

то значительное, горькое, трепетное, что зреет в катакомбах нашей эпохи».3

«Эпоха» упомянута здесь не случайно: агрессивный антиисторизм Сирина от-вергал само это понятие как искусственное и неправомерное, но не будем от-влекаться на излишнюю здесь разборку отношений писателя с «дурой-историей». Пафос Мортуса и его сторонников в качестве защитников Чернышевского и без того анекдотичен.

Чернышевский, при всей нелепой трагикомедии его личной судьбы, был

прежде всего, по природной своей натуре, борцом, всю жизнь и всеми средствами – в том числе и неуклюжими утопическими фантазиями на литературном поприще – противостоявшим существующему порядку вещей. В собственно литературе, как, впрочем, и во всех остальных областях гуманитарно-го знания, он проявлял себя как разночинец-первопроходец, то есть полуграмотно и эклектично, страдая к тому же непреодолимым косноязычием. Его

использовали, в своих целях, авантюристы-политиканы, захватившие в России

власть и превратившие его в фигуру каноническую. Но вряд ли Чернышевский

был бы рад увидеть в своих последователях и почитателях жалких, ноющих

тремпистов, хватающих его за полы, поклоняющихся культу смерти и спустя

несколько, после него, поколений, возведших в принцип то, что не давалось

ему, «семинаристу», по недостатку таланта и образования. Вряд ли он, великий труженик, был бы союзник попустительству, готовому выдавать необра-ботанный «человеческий документ» за произведение искусства, оправдывая

2 Набоков В. Там же.

3 Там же. С. 459-460.

482

это ссылками на озабоченность мировой скорбью по поводу несовершенного

мироустройства и неизбежности для всех и каждого «Темы».

Даже не эпигонством, а болезненным самолюбованием извращённого сознания только и приходится определять такой «подход», не говоря о других сопут-ствующих и прискорбных признаках очевидно маргинального анамнеза – пристрастия к алкоголю и наркотикам, склонности к суициду, распространённых в

эмигрантской среде. С другой стороны, не только поклонники «Чисел», но и эсеры «Современных записок», ограждавшие как святыню пиетет к Чернышевскому, так и не поняли, что потерей родины и эмиграцией они обязаны не только Ленину

с большевиками, но и вдохновлявшему их «властителю дум», мечтавшему об

«общем благе», достижимом посредством социалистической революции.

Мортусу, в общем-то, всё это как бы и известно, но соблазн взятой на се-бя роли Учителя был слишком велик, – и он лукавит. Да, он признаёт: «О, разумеется, – “шестидесятники” ... Чернышевский ... немало ошибочного и может быть, смешного… Но в общем “тоне” их критики сквозила какая-то истина, – истина, которая, как ни кажется парадоксально, стала нам близка и понятна именно сегодня, именно сейчас … в каком-то последнем и непогреши-мом смысле наши и их требования совпадают».1 Совпадают, несмотря на са-мооценку, что «мы тоньше, духовнее, “музыкальнее”»? Но тогда у этого «мы»

нет оправдания, которое имели «кухаркины дети», впервые пробивавшиеся в

литературу, испытывая сопротивление враждебной социальной среды. Это

«мы» не имеет иного объяснения демонстрирующей творческое бессилие моде

на «человеческий документ», кроме глубокой и болезненной деморализации, переживаемой русской эмиграцией в потерявшем стабильность мире. «Но и

нам, как и им, – настаивает Мортус, – Некрасов и Лермонтов, особенно последний, ближе, чем Пушкин».2 Ближе, так как эти поэты предоставляют ре-зервуар, из которого легко черпать мотивы, поощряющие плач по гибнущему

на глазах миру. Набоков смог устоять против этого соблазна. Взяв на мушку и

отыгравшись (далеко не всегда справедливо) на Чернышевском, Набоков на

самом деле и прежде всего метил в давно донимавших его плакальщиков из

«Чисел», за этой ближней линией боя имея в виду и самые дальние горизонты,