e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

виду тяжелейшие испытания, которые постигли Чернышевского в его отношениях со старшим сыном, Сашей, небесталанным, но душевнобольным.

И так сошлось, что уже в Саратове, куда благодаря стараниям младшего, Миши, он получил вид на жительство летом 1889 года (чему несказанно радовался), – осенью, 11 октября, идя на почту с письмом для старшего, он простудился, слёг, а через два дня начался бред: «…бредил долго, от воображаемого

Вебера перескакивая на какие-то воображаемые свои мемуары, кропотливо

рассуждая о том, что “самая маленькая судьба этого человека решена, ему нет

спасения… В его крови найдена хоть микроскопическая частичка гноя, судьба

его решена…” О себе ли он говорил, в себе ли почувствовал эту частичку, тайно испортившую всё то, что он за жизнь свою сделал и испытал?».2 Вопрос

звучит риторически, но ответ обозначен метафорой. Автор, под занавес, не

жалеет для своего горемычного героя традиционного набора определений и

2 Там же. С. 450-451.

3 Набоков В. Там же. С. 451-452; Долинин А. Комментарий… С. 488.

1 Набоков В. Дар. С. 452.

2 Там же. С. 456.

476

горькой иронии: «Мыслитель, труженик, светлый ум, населивший свои утопии

армией стенографистов, – он теперь дождался того, что его б р е д [разрядка в

тексте – Э.Г.] записал секретарь. В ночь на 17-е с ним был удар, <…> после

чего вскоре скончался. Последними его словами (в 3 часа утра, 16-го) было:

“Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге”. Жаль, что мы не

знаем, к а к у ю [разрядка в тексте – Э.Г.] именно книгу он про себя читал».3

И далее, – предлагая читателю как бы мгновенный обзор, с рождения и до

смерти, жизни своего героя, биограф создаёт для выполнения этой цели воображаемый тройственный союз в составе: Фёд. Стеф. Вязовского, протоиерея, который 13 июля 1828 года крестил Николая, родившегося накануне, «июля

12-го дня поутру в 3-м часу»; ту же фамилию носит второй член комиссии: герой-рассказчик сибирских новелл Чернышевского; и, наконец, «по странному совпадению, так или почти так (Ф. В……..ский) подписался неизвестный

поэт, поместивший в журнале “Век” (1909 год, ноябрь) стихи, посвящённые, по имеющимся у нас сведениям, памяти Н.Г. Чернышевского, – скверный, но

любопытный сонет, который мы тут приводим полностью».4

Как же, через этих троих, сведённых воедино, одноимённых свидетелей

рождения, жизни и смерти героя, высвечивается его судьба? Вот здесь-то читателя – совершенно неожиданно – и ждёт главный сюрприз: этот, как сказано, неизвестный и указанный в скобках поэт, по странному совпадению подпи-савшийся так или почти так, как двое предыдущих его якобы однофамильцев, в скверном, но любопытном сонете, помещённом в вымышленном журнале с

претенциозным названием «Век», понаставил в двух четверостишиях сплош-ные знаки вопроса – как относительно земной юдоли упокоившегося героя

(«Что жизнь твоя была ужасна? Что другая могла бы счастьем быть? Что ты не

ждал другой? Что подвиг твой не зря свершался, – труд сухой в поэзию добра

попутно обращая…»), так и в дальней перспективе («Что скажет о тебе далёкий правнук твой, то славя прошлое, то запросто ругая?»).1

И этим завершается глава? – после всех усилий представить судьбу Чернышевского лишь как череду тщетных потуг и напрасных жертвенных поры-вов, оборачивающихся неизменными поражениями из-за безнадёжной личной

бездарности и фантомных, мнимых целей: и «книжонка» его, написанная в

крепости, – «мёртвая»; и все труды – одна сплошная, никому не нужная, бес-помощная графомания; и двадцать пять лет, проведённых в ссылке, – бессмысленны; и, наконец, прозрение и признание в бреду, – в «частичке гноя», 3 Там же.

4 Там же. С. 456-457.

1 Там же. С. 457.

477

заразившей кровь и достаточной, чтобы решить судьбу и самому себе отказать

в спасении…

Стоит ли, следуя тирании автора, мудрствовать лукаво, настаивая на том, что эта, начальная часть сонета, намеренно поставлена в конце главы, дабы

подчеркнуть некую, порочно замкнутую на самоё себя, – подобно змее, кусающей себя за хвост, – «кольцевую форму» жизни и деятельности Чернышевского.2 Как ни парадоксально, но именно эти восемь начальных сонетных

строк как нельзя лучше высвечивают порой подспудную, порой выходящую на

поверхность (даже и в совершенно извращённом, вывернутом на угодливо ло-яльный к властям вид!), но до сих пор непреходящую релевантность наследия

Чернышевского. Оно будет актуальным до тех пор, пока в российской «дуре-истории» будет продолжаться евразийская болтанка между приоткрытым окном

в Европу и восточной деспотией, силовыми приёмами пресекающей нежелательный дискурс.

Создаётся впечатление, что Сирин, наскоро и сгоряча удовлетворив свою

потребность «отстреляться», в завершающем скандальную главу сонете (сознательно или невольно) оставил себе некую лазейку для отступления. И оказался как нельзя дальновиден: эти строки, оставляющие открытым вопрос о