e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

кровоподтёки» на нежной шее Машеньки не могут не ассоциироваться с тем, что Ганину, после того же эпизода с таксомотором, «теперь всё было противно в

Людмиле … а главное, губы, накрашенные до лилового лоску»1 (курсив мой –

Э.Г.).

В корчах души, породивших эти нелепые и чудовищные образы, – разбираться психологам. Читатель же не может не заметить здесь прямого умысла: крайне неуклюжего, но пугающе целеустремлённого осквернения образа Машеньки. Это и само по себе приводит в недоумение и коробит – несносно, неправдоподобно вульгарными приёмами автора, а по нахождении конкретных

привязок поражает вопиющим кощунством.

Создаётся стойкое впечатление, что Людмила – персонаж, воплощающий

эталонную пошлость – введён в роман с единственной целью: отбрасывать со-ответствующую тень на образ Машеньки. Это – тяжеловесного смысла заго-товка для загодя поставленной автором задачи: подготовить «прозрение» Ганина и оправдать его бегство – бегство человека, как мы помним, «из породы

людей, которые … совершенно не способны ни к отречению, ни к бегству».

4 Там же. С. 66, 68.

5 В. Набоков. Машенька. С. 69.

6 Там же. С. 70.

1 Там же. С. 16.

65

Ту же самую функцию выполняет «очень смешной господин с жёлтой бородкой», в котором легко угадывается Алфёров, упоминаемый в четвёртом, предпоследнем из «крымских» писем Машеньки.

Так появляется в романе второй (если не считать автора) агент, вселя-ющий сомнения в чистоту образа Машеньки. В Берлине, в пансионе, слушая болтовню Алфёрова и ещё не зная, что его жена – Машенька, Ганин

подумал: «Экий пошляк ... а жена у него, верно, шустрая… Такому не изменять – грех».2 Через день, в среду – накануне расставшись наконец с Людмилой и с нетерпением ожидая встречи с Машенькой, Ганин с ужасом и сты-дом вспоминает, как вместе с другими потешался над Алфёровым и его женой, и в то же время дивится, «как Машенька могла выйти замуж за этого человека».3 При этом Алфёров, отметив, что жена у него «расторопная», дважды повторяет: «В обиду себя не даст. Не даст себя в обиду моя жёнка».4 Набоков

здесь, очевидно, хочет довести до сведения Ганина (и читателя) важную мысль, что Машенька – не жертва Алфёрова, что она с ним – по собственному выбору и

доброй воле и, следовательно, в Ганине не нуждается. Да и достойна ли она его

– впору задать и такой вопрос. Впрямую он не задаётся, но исподволь, как бы в

дрейфе, плавающем состоянии между Ганиным и Алфёровым, Машенька всё

больше отступает в тень Алфёрова. Машенька, которая на фотографии так же

улыбается Алфёрову, как она когда-то улыбалась Ганину, – это, надо думать, уже не та Машенька.

Очень осторожно и постепенно, так, чтобы главный герой этого не заметил и не понял до последнего момента, Набоков двигает его к нужному ему

финалу. На вечеринке с пятницы на субботу, перед приездом героини, автор

прицельно занимается поляризацией образов соперников: Алфёрова и Ганина.

Алфёров, поначалу маленький, смешной и жалкий человечек, пошловатый, но, в сущности, добродушный и даже трогательный в своей привязанности к жене,

– по мере спаивания его Ганиным превращается даже не в чудовище, а просто

в какое-то чучело, пугало, нарочито карикатурного, беспомощного, нелепого и

злобного урода, способного внушать только брезгливость и отвращение.

Набоков, как настырный учитель тупым ученикам, буквально вдалбливает читателю и без того понятный образ, оснащая его отвратительными натуралистическими подробностями и переходя границы сколько-нибудь допустимого

вкуса. Эти топорные, грубого ремесла приёмы слишком выдают заинтересо-ванность (и неумелость) автора выставить свой персонаж в нужном ему свете

и потому оставляют чувство неловкости и фальши.

2 Там же. С. 21.

3 Там же. С. 50.

4 Там же.

66

Ганин же, напротив, из вялого и раздражительного неврастеника, из-за

случайного романа с никчёмной и ненужной ему женщиной впадшего в тяжё-лую депрессию, моментально преображается и за несколько дней переживает

настоящую психодраму, восстановив в памяти историю своей первой любви.

Решение его, несмотря на омрачающие образ возлюбленной подсказки автора, неукоснительно; процитируем ещё раз: «О, как это будет просто: завтра, – нет, сегодня, – он увидит её: только бы совсем надрызгался Алфёров».1 А в апогее

преображения, в ту же ночь перед встречей, Ганин предстаёт уже чуть ли не

героем с медальным профилем на барельефе из «бледно-голубого камня».

Чтобы подчеркнуть контраст между персонажами на пике их подлинного

самовыражения, они подробнейшим образом, как на театральной сцене, пока-зываются в ключевых, завершающих эпизодах ночной пирушки: Ганин специально возвращается в комнату, где сидит пьяный Алфёров, который снова, уж

в который раз, описывается в крайне неприглядном виде: «Ганин сел подле