e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

автор – человек смелый и склонный к риску: у него два паспорта, и он живёт

по поддельному, польскому, находя, что это «забавно и удобно» – три года

назад он был в Польше, в партизанском отряде; он даже думал когда-то:

«…проберусь в Петербург, подниму восстание» (?!).2 «А вот – будущий спаситель России», – с наигранным пафосом благодушествует Подтягин.3 И, наконец, на последних страницах романа, в сценах с умирающим Подтягиным Ганин предстаёт человеком не только благородным и мужественным, но и обла-дающим лидерскими качествами, способным в критический момент взять на

себя ответственность и принимать правильные решения. В какой-то момент

4 Там же.

5 Набоков В. Машенька. С. 88-89.

1 Там же. С. 11.

2 Там же. С. 73.

3 Там же. С. 86.

61

Набоков как бы предлагает читателю увидеть Ганина в образе героя, достойного скульптурного запечатления: «…профиль Ганина, пристально глядевшего

на кровать, казался высеченным из бледно-голубого камня» – по контрасту с

лицами двух его соседей-танцоров, – они были «как два бледных пятна».4

Такова убедительная характеристика персонажа, в последний момент крайне

неубедительно сбежавшего. Да его просто видишь – решительно подходящим к

перрону, к вагону… «О, как это будет просто: завтра, – нет, сегодня, – он увидит

её: только бы совсем надрызгался Алфёров. Всего шесть часов осталось».5

Много лет спустя, в мемуарах, Набоков объяснял, что не осуществил

свою мечту, потому что как-то «истратился», «промотал» её.6 Это бывает, когда либо нет достаточной мотивации, либо есть другая, противоборствующая.

В программном стихотворении «Поэт» (подробно о нём уже говорилось вы-ше), написанном в Крыму 23 октября 1918 г., то есть как раз «к зиме», когда он

собирался в армию и к «Тамаре»,1 Набоков демонстративно дистанцируется от

всего, происходящего вокруг: «Я в стороне». Он – поэт, и влеком исключительно «моею музою незримой»; ему доступно «иное счастье» – творчество, а

оно – о вечном, непреходящем. Он безраздельно принадлежит своему призванию, и поэтому, несмотря ни на что, «полон жизни, полон сил», а всё остальное для него – где-то «там», «где-то вдалеке».2

Это – позиция, самоопределение, это, в каком-то смысле, для самого

Набокова, может быть, даже и алиби, но ведь не всякий поймёт: случались поэты – например, Байрон, или любимый Набоковым в Кембридже Руперт Брук,

– которым поэтическое призвание не мешало стремиться к ратным подвигам.

Значит, дело не в самой поэзии, а в личности поэта, в данном случае – выраженного эгоцентрика, жизнерадостного гипертимика, для которого всё, кроме

творческого самоосуществления, и в том числе «военная борьба» и Машенька, за которую, как он уверяет, готов отдать «грядущую жизнь», оказываются где-то «там», вдалеке, в стороне.

При этом, однако, ему почему-то требуется непременное, неукоснитель-ное алиби. А поскольку своего, в общеупотребительном виде, нет – он занимает его у Ганина. И крымский Ганин неожиданно и с готовностью предстаёт

перед читателем как новоявленный бравый кадровый офицер. Как говорится, ничто не предвещало… С трудом, туда-сюда листая роман, обнаруживаешь, наконец, четыре слова, с предельной скупостью объясняющие эту внезапную

ипостась ещё совсем недавно юного, романтичного Лёвушки: оказывается, он

4 Там же. С. 91.

5 Набоков В. Машенька. С. 89.

6 ВН-ДБ. С. 203.

1 Тамара – под таким именем фигурирует В. Шульгина в воспоминаниях Набокова.

2 Набоков В. Стихи. С. 11-12.

62

«поступил в Михайловское юнкерское училище».3 Причём это произошло в

1916 г., за год до революции и Гражданской войны, а значит – без срочной

нужды идти сражаться с большевиками, просто по выбору военной профессии.

Ни словом, ни намёком не потрудился больше Набоков дать понять, почему

был сделан такой выбор – ну пусть бы он хоть в детстве в солдатики поиграл, что ли… В «Балашовском» (Тенишевском) училище учился «так себе … в

футбол лупили».4

Ну и, наконец: «Девять лет тому назад… Лето, усадьба, тиф… Лежишь, словно на волне воздуха»5 – здесь, в совершенно упоительном, на две страницы описании, Набоков откровенно уподобляет Ганина себе: это его неповторимое, узнаваемое воображение, его пристальная память. И читатель, того гляди, вместе с выздоравливающим Лёвушкой «тронется, поплывёт через всю комнату в

окно, в глубокое июльское небо».1 И только потом появляется чувство, что чего-то в нём, в Лёвушке, не хватает. Кроме велосипеда и рюх, за ним не числится никаких талантов, увлечений, интересов, занятий. Лишив его своих, Набоков не позаботился наделить его какими-то другими, ему свойственными, и рядом с Машенькой, – а она-то живая, во всей своей красе, с её стишками, прибаутками, сло-вечками, – Ганин безлик, нем (стихов он не пишет), он некий условный барчук, непонятно каким образом умудряющийся, подобно своему создателю, воспарять