e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

четыре дня: среда, четверг, пятница, суббота. А я сейчас могу умереть».5

Обращённый к себе призыв «Подтянуться!» не помог – воспользовавшись

короткой отлучкой Алфёрова (вышел купить газету), он не устоял от соблазна

и, зайдя к нему в комнату, стал рыться в письменном столе, и даже случайно

застигнутый Кларой, кураж не утратил, – её же, в Ганина влюблённую, приведя в состояние крайнего замешательства.6 В этом инциденте автор более чем

убедительно демонстрирует защитную психологическую броню, обретённую

его героем в решимости достичь поставленной цели. Этой ночью, ближе к

трём часам, Ганин, поглощённый своими воспоминаниями, шёпотом повторяя

имя – Машенька, – слышал, как за стеной Алфёров тоже «думал о субботе».1

Теперь и ему сродни та же лихорадка ожидания счастья, которой страдал сосед и над которой он так недавно и высокомерно насмехался.

Утро среды началось для Ганина получением длинного сиреневого кон-верта, а всё, что сиреневое, – так уж повелось у писателя Сирина, – знак его

особого внимания к описываемому эпизоду. Это было письмо от Людмилы, и

Ганин проделал с ним ряд манипуляций, свидетельствующих о нерешительности (сунул в карман, повертел в руках и кинул на стол, сходив затем за щёткой, чтобы, как обычно, подмести пол в комнате), прежде чем, наконец, «по быст-рому сочетанию мыслей» вспомнил о «других, очень старых письмах», с

крымских времён лежавших у него на дне чемодана. И только после всего этого кружения вокруг и около «сиреневого пятна», лежащего на столе, – участь

письма была решена. Разорванное на клочки «сильными … пальцами», оно

было выброшено непрочитанным в распахнутое толчком локтя окно. «Один

лоскуток порхнул на подоконник,..», – как бы случайно, но, разумеется, с его, Сирина, ведома, и прежде чем Ганин «щелчком скинул его … в бездну», он

успел прочесть «несколько изуродованных строк», из которых было понятно, что Людмила желает ему, чт(«обы ты был сча»)стлив.2

Ганин и в самом деле счастлив – и его буквально распирает поделиться

хоть частичкой этого состояния с кем-то ещё. Идя к обеду, он обгоняет Клару, чтобы открыть ей двери и улыбнуться «красивой и ласковой улыбкой». Он

вызывается помочь бедняге Подтягину, которому никак не удаётся получить

визу в Париж: «У меня времени вдоволь. Я помогу вам объясниться».3 Недаром старый поэт Подтягин замечает, что Ганин «такой озарённый», видит «не-обычную светлость его лица».4 Ганину же эти люди стали казаться теперь

5 Там же. С. 37.

6 Там же. С. 37-38.

1 Там же. С. 48.

2 Там же. С. 49.

3 Там же. С. 49-50.

4 Там же. С. 50-51.

56

лишь тенями «его изгнаннического сна», а сам город – лишь «движущимся

снимком». И его тень тоже «жила в пансионе госпожи Дорн, – он же сам был в

России, переживал воспоминанье своё, как действительность».5 «Это было не

просто воспоминанье, а жизнь, гораздо действительнее, гораздо “интенсив-нее”, – как пишут в газетах, – чем жизнь его берлинской тени».6

Перемежая наплывы воспоминаний Ганина со сценами его жизни в пансионе, автор погружает своего протагониста в состояние экстатической

устремлённости к воссоединению с Машенькой, к восстановлению былого

счастья с ней, как бы игнорируя, что счастье это, в своё время, было очень не-долгим. Однако периодически, исподволь, капельно, яд сомнений подмешива-ется в гипнотические сны о прошлом: «Я читал о “вечном возвращении”, – во

вторник размышляет Ганин, уже расставшись с Людмилой, – …А что, если

этот сложнейший пасьянс никогда не выйдет во второй раз? Вот … чего-то

никак не осмыслю».1 Более того, в тексте 9-й главы, относящемся к четвергу, есть вполне здравые рассуждения повзрослевшего с тех пор, нынешнего, два-дцатипятилетнего Ганина о причинах, приведших к расставанию его с Машенькой: «Всякая любовь требует уединения, прикрытия, приюта, а у них

приюта не было. Их семьи не знали друг друга; эта тайна, которая сперва была

такой чудесной, теперь мешала им».2 А когда Машеньку в самом начале нового года увезли в Москву, оказалось, что «эта разлука была для Ганина облегчением».3

Нет сомнений, что, сознательно выявляя зыбкость фундамента, на котором строятся мечты Ганина о совместном будущем с Машенькой, автор готовит читателя к неожиданному виражу: отказу героя от столь, казалось бы, чаемого им счастья. Неожиданному – так как фанфары фанатической целеустремлённости, чем ближе к финалу, тем громче возвещают о будущем триумфе, о

победе Ганина над… Алфёровым. Мачо, избавляющий любимую женщину от

случайного мужа, человечка жалкого и пошлого, – это ли не подвиг? А пока

что он, совсем не по-джентельменски, но, похоже, «по законам его индивидуальности», практикуется в беспардонном обращении с покинутой им, пусть

пошлой, но всё-таки любившей его женщиной, во всём виня её и только её, к

себе, по-видимому, никаких претензий не имея. В кривом зеркале – но это

проекция его потребительского отношения и к Машеньке.