e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

заявляемой сходу и легко читаемой символике: трудно произносимое Лев Глебо-вич – имя и отчество протагониста – назойливо трактуется невидимым в темноте застрявшего лифта Алфёровым, пародийным антагонистом главного героя, как «сложное, редкое соединение», обязывающее его носителя к определённым качествам характера – «требует сухости, твёрдости, оригинальности».2

Характеры двух персонажей, неожиданно оказавшихся вместе в замкнутом и тёмном пространстве, резкими штрихами обозначаются как исключающие какое бы то ни было взаимопонимание: агрессивно дискретный Ганин, раздражённый «вынужденным разговором с чужим человеком», и «беззаботно» назойливый Алфёров, докучающий своему невольному собеседнику непрошенной доверительностью и благодушным приятием возмущающего Ганина «дурацкого положения». Ситуация выглядит трагикомической: протестные, на грани нервного срыва выплески Ганина – на фоне благодушного

настроения поглощённого ожиданием счастья (скорым приездом из России

жены, о чём ему не терпится сказать случайному собеседнику), дурачка-трикстера Алфёрова. Не подозревая, чем ему вскоре отзовётся заданный вопрос, Алфёров спрашивает Ганина, не находит ли тот «нечто символическое в

нашей встрече», – и далее следует перечисление целого ряда признаков пред-полагаемой роковой символики, как то: что они «вернулись домой в один и тот

же час и вошли в это помещеньице вместе. Кстати сказать, – какой тут пол

тонкий! А под ним – чёрный колодец… и вдруг – стоп. И наступила тьма».3

Автор с нарочитой вымученностью тянет с полным разъяснением – что же за

символ кроется за этими околичностями: «…в остановке, в неподвижности, в

темноте этой. И в ожиданье», – пока, наконец, не завершает всю каденцию

очевидным – речь, разумеется идёт «о смысле нашей эмигрантской жизни, 3 Там же. С. 192-193.

1 Набоков В. Машенька. Собр. соч. в 4-х т. СПб., 2010. Т.1. С. 9, 11.

2 Там же. С. 9.

3 Там же. С. 10.

50

нашего великого ожиданья».4 Эта вязкость Алфёрова и вся его якобы глубоко-мысленная возня с «символом» окажутся тем более смешны своей претенци-озностью, что главной, его, личной символики встречи с Ганиным он не угадал.

В этой, казалось бы, бесхитростной бытовой сценке новоявленный прозаик Сирин исхитрился применить целый букет представлений и приёмов, впоследствии ставших постоянными рефренами и даже своего рода опознаватель-ными фирменными знаками его, авторского, невидимого присутствия: что человеку не дано предугадать своего будущего, что «символы» бывают обманчивы, что общие разглагольствования об истории бессмысленны, что жизнь

«ветвиста» и непредсказуема, что всё решает случай и что за внешней видимостью событий кроется подлинный замысел, обусловленный присущим миро-зданию «двоемирием», которое обнаруживает себя в проявленном «водяном

знаке» состоявшейся судьбы человека.

Как бы в подтверждение невидимого присутствия автора, Творца семи

дней творения романного времени (с воскресения до следующей субботы):

«…вдруг наверху что-то щелкнуло», и лифт сам собой двинулся. В жёлтом

свете электричества черты Алфёрова обнаружили «что-то лубочное, слащаво-евангельское», а сам он на момент стал ясновидцем: «Чудеса... Я думал, кто-то

наверху нас поднял, а тут никого и нет… Чудеса, – повторял Алфёров, – под-нялись, а никого и нет. Тоже, знаете, – символ».1 На этот раз Алфёров не

ошибся: пользуясь всего лишь «жёлтым светом» электрической лампочки и

снисходительно препоручая функцию вестника божественного вмешательства

не Бог весть какому умнику, автор даёт понять, кто здесь истинный распорядитель скрытыми механизмами действия.

Следующая за трёхстраничной экспозицией глава, обозначенная просто

цифрой 2, завершается – также на трёх страницах – диалогом Ганина с Алфёровым, в конце которого и открывается Ганину тайна подлинного и, действительно, «символического» смысла их встречи. В промежутке же, то есть в основной части этой главы описывается жизнь русских обитателей одного из

берлинских пансионов, план которого автор не поленился изобразить черте-жом на первой странице рукописи, а в упомянутом уже письме матери отметил, как он видит населяющих этот приют русских эмигрантов – собственной

его фантазией созданных персонажей: «Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, и так хорошо понимаю, что Бог – создавая мир – находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие

плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное; как бывает, что очаровательный комментатор придаёт ещё больше преле-4 Там же. С. 11.

1 Набоков В. Машенька. С. 11.

51

сти иной строке гения».2 Этим, подчёркнуто «ученическим» заявлениям, вполне доверять, однако, не следует: этот ученик любил заранее воображать