e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Тем не менее, автор сохраняет за Ганиным право и на дальнейшую эска-лацию его возродившихся пылких чувств к Машеньке. Одиночество, неприка-5 Там же. С. 51-52.

6 Там же. С. 53.

1 Там же. С. 36.

2 Там же. С. 65.

3 Там же. С. 66.

57

янность, мучительная память о так рано доставшемся, скоротечном, но непо-вторимом счастье, ускользнувшим всего лишь из-за молодой неопытности и

навязанных обстоятельств; ощущение единственности, неподдельности обаяния личности «мещаночки» Машеньки, – всё это поощряет настоящий азарт, толкает Ганина, как преступника, которого невольно тянет на место преступления, – вернуться к исходной точке, исправить сделанные когда-то ошибки, добиться реванша, изжить в себе неудачника, упустившего свое единственное

счастье. Стремление Ганина – по сути, в основе своей, имеет характер магического заклинания: для него вернуть Машеньку – это значит вернуть прошлое, а

вместе с ним – и надежду на возвращение в Россию. Машенька рядом с Алфёровым, считающим Россию безвозвратно потерянной, – это нонсенс, это незаконно украденная у него Россия.

Перечитывая сохранённые им на дне чемодана письма Машеньки, полу-ченные ещё в Крыму, шесть лет назад, он повторяет: «Счастье… Да, вот это –

счастье. Через двенадцать часов мы встретимся… Он не сомневался в том, что

Машенька и теперь его любит».1 Расплатившись с хозяйкой и идя по коридору, он поглощён теми же мыслями: «А завтра приезжает Машенька, – воскликнул

он про себя, обведя блаженными, слегка испуганными глазами потолок, стены, пол. – Завтра же я увезу её, – подумал он с тем же глубоким мысленным тре-петом, с тем же роскошным вздохом всего существа».2

Тогда, в Крыму, получив её первое письмо, пересланное из Петербурга в

Ялту, – «спустя два года с лишком после той счастливейшей осени», – «он полон был дрожащего счастья. Ему непонятно было, как он мог расстаться с

Машенькой. Он только помнил их первую осень, – всё остальное казалось таким неважным, бледным – эти мученья, размолвки».3 Иногда, «минутами», Ганин даже «…решал всё бросить, поехать искать Машеньку по малороссий-ским хуторкам», но: «Долг удерживал его в Ялте, – готовилась военная борьба».4 Сюжетно, кроме некоторых деталей, это документально совпадает с биографией Набокова: в январе 1918 года, в Крыму, неожиданно получив письмо

от Валентины Шульгиной, он всё лето переписывался с ней. И он тоже «мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в

Деникинскую армию и доберусь до Тамариного хуторка; но зима прошла – и я

всё ещё собирался, а в марте … началась эвакуация».5

Валентину Шульгину Набоков вспоминал как «на самом деле … и тоньше, и лучше, и умнее меня».6 Жизнь без неё «казалась мне физической невоз-1 Там же. С. 82.

2 Там же. С. 77.

3 Там же. С. 80.

4 Там же.

5 ВН-ДБ. С. 202-203.

6 Там же. С. 187.

58

можностью, но когда я говорил ей, что мы женимся, как только я кончу гимназию, она твердила, что я очень ошибаюсь или нарочно говорю глупости».7 Вот

это было свойственно ей: удивительная для её возраста трезвость и мудрость –

она прекрасно понимала, что у их отношений нет будущего. Он «не переставал

писать стихи к ней, для неё, о ней … и был поражён, когда она мне указала, что большинство этих стихотворений – о разлуках и утратах...».8 Вместе с тем

– и не менее удивительно – Люся (так звали её дома) была наделена покоряю-щим жизнелюбием и безоглядной душевной щедростью.

Такой она и предстаёт в письмах Машеньки Ганину: «Скажите, Лёва, ведь

смешно вам теперь вспоминать ваши слова, что любовь ко мне – ваша жизнь, и

если не будет любви – не будет и жизни… Да… Как всё проходит, как меняется.

Хотели бы вы вернуть всё, что было? Мне сегодня как-то слишком тоскливо…

Я не знаю, как попрощаться с вами. Быть может, я поцеловала вас. Да, должно

быть…». Получив на это прощальное письмо, видимо, очень обнадёживающий

ответ, – показательно, как она реагирует: «Да, нельзя забыть того, что мы любили друг друга, так много и светло. Вы пишете, что за миг отдали бы грядущую

жизнь, – но лучше встретиться и проверить себя».1 Очень разумное и совершенно в характере Люси Шульгиной предложение. Понятно, что если бы не обстоятельства, то Ганину, боевому кадровому офицеру (в каковые намеренно, в своих

интересах и для своих целей произвёл его автор), человеку чести и долга, пристало бы, было бы логично найти способ с Машенькой встретиться. Но сначала

обязанности не позволяли ему покинуть Ялту, а затем он «дрался на севере

Крыма» и, «контуженный в голову … через неделю, больной и равнодушный …

попал поневоле в безумный и сонный поток гражданской эвакуации».2 Только в

Стамбуле, выйдя на берег, «только тогда он ощутил пронзительно и ясно, как

далеко от него тёплая громада родины и та Машенька, которую он полюбил

навсегда».3

«Насколько прекраснее, – вспоминает Набоков, – были её [Люси] удиви-тельные письма витиеватых и банальных стишков, которые я когда-то ей по-свящал: с какой силой и яркостью воскрешала она северную деревню! Слова её