e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Демьяна Бедного.2 «Билет» так и остался единственным произведением Набокова, появившимся в советской прессе за всю её историю. В свою очередь, к

ноябрьским торжествам в советской России Набоков написал статью, в которой десять лет эмиграции предложил оценивать как десять лет свободы и презрения к установленному большевиками режиму.3

1 Набоков В. Стихи. С. 212.

2 ББ-РГ. С. 320-321.

3 Там же. С. 325.

82

НАБОКОВ ПРОТИВ ИСТОРИИ

С. Блэкуэлл, в статье «Набоков и наука», отметил, что подчас интерес представляют не столько сами по себе суждения Набокова о той или иной области

научных знаний, сколько аргументация, объяснение (the reasoning) этих суждений.1 В продолжение той же логики: не так интересна аргументация, как

стоящие за ней мотивы, в свою очередь зачастую обусловленные врождённым, природным темпераментом Набокова. Таким создали его «неведомые игроки», и он воспринимал мир через призму заложенной ими индивидуальности: «В

жизни и вообще по складу души я прямо неприлично оптимистичен и жизнерадостен», – из уже цитированного письма Набокова Струве.2

Каково же было Набокову, при его складе характера, слышать вокруг себя

стенания по поводу тяжелейших последствий Первой мировой войны и гря-дущей гибели «дряхлой Европы»? А марксистское понимание истории – оно

что – действительно всерьёз и надолго в России? И эта примитивная каузаль-ность тщится застить ему таинства жизни и творчества? А самозванный «демон обобщений» смеет вносить с собой «ужасающую тоску… – что, как ни

играй, как ни дерись человечество, оно следует по неумолимому маршруту»3

За всё человечество индивидуалист Набоков не в ответе, но за себя он

драться будет: в эссе «On Generalities» (1926 г.) он яростно опровергает основные тезисы пессимистических выводов и прогнозов. Первая мировая война –

всего лишь «преходящая суета», раны затянулись, и из неприятных последствий можно усмотреть «разве только уйму плохих французских романов».

«Что касается революционного душка (это об Октябрьской революции 1917

года – Э.Г.), то и он, случайно появившись, случайно и пропадёт ... и глупова-тый коммунизм сменится чем-нибудь более умным».

И вообще – что такое история? Это всего лишь бесконечная череда случайностей; глупо искать закона, ещё глупее его найти. Системы нет. Клио смеётся над нашими клише. Рулетка истории не знает законов. Маркс – расхля-банный и брюзгливый буржуа ... написавший тёмный труд «Капитал» – плод

бессонницы и мигрени; … и через сто лет о скучнейшем господине Ленине

будут знать только историки.4 И, наконец, история – это «грёзы и прах» (dream and dust), а это уже мнение американского, 1940 года Набокова, с 20-х годов

только ужесточившееся до предельно краткой и уничижительной формулы.5

1 Blackwell S.H. Science // Vladimir Nabokov in Context / Ed. by D.M. Bethea and S. Frank.

Cambr., 2018. Р. 198.

2 Набоков В. Письма Г.П. Струве // «Звезда». 2003. № 11.

3 Набоков В. On Generalities // Звезда. 1999. № 4.

4 Там же. С. 14; См. также: Долинин А. Клио смеётся последней: Набоков в споре с

историзмом // Истинная жизнь… С. 244.

5 Nabokov V. Mr. Masefield and Clio // New Republic. 1940. Dec. 9. Р. 808.

83

«Художник, – провозглашает Набоков, – это человек, орудующий постоянными величинами», ему необходим “привкус вечности”, который был и будет во всяком веке».1 Принять случайную моду за «космическое дуновение» и

убояться её – значит предать в себе вечное, вневременное творческое начало и

скатиться к несостоятельности, а то и вовсе погибнуть. Ничто не должно

омрачать радости самоосуществления. Художник должен творить в своей ав-тономной лаборатории, ограждённой от напастей суетливой музы истории. В

1934 году, отвечая Ходасевичу на его письмо о пессимистических настроениях

в русскоязычной прессе, сулящих скорый конец эмигрантской литературе, Набоков заметил, что писатели должны «заниматься только своими бессмыс-ленными и невинными увлечениями. Я пишу роман. Я не читаю газет».2

Этот подход Набоков отстаивал почти на всём протяжении периода европейской эмиграции, с истовостью визионера определяя мираж собственного

оазиса как подлинную реальность, а грозный суховей надвигающейся пустыни

– как очередной случайный эксперимент «дуры-истории». В мировоззренче-ском дизайне Набокова так называемая «ветвистость» жизни воспринималась

им не просто как равная потенциальная возможность и тех, и других – пози-тивных и негативных – тенденций, а как игра неких сил, которые, при умелом

обращении, можно даже и приручить, использовать для своих нужд. При само

собой подразумеваемом благосклонном отношении «неведомых игроков» к

именно этому своему питомцу, хотя теоретически они никакой этикой никому

не обязаны.

Здесь, по-видимому, приходится снова напомнить о всегдашнем стремлении Набокова к созданию контролируемых структур. Он был шахматным композитором, он был мастером композиции в своих романах, он заявлял себя