e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

времена «Морна», в Америку. Но Вера, единственная (средняя) из трёх дочерей, оставшаяся в Берлине с родителями, немолодыми и не очень здоровыми людьми, не могла их покинуть. В 1928 году она потеряет их обоих. Да и он понимал, как тоскует без него мать, старался, как мог, помочь ей, навещал, приглашал к

себе, – и сетовал, что даже Франция от Праги намного дальше, чем Берлин.

Переосмысление самоидентификации, подобное тому, которое произошло

в Кембридже, – в Берлине, в Германии было невозможно. Там Набокову помогло его англофильское детство, его, в общем-то, благоприятное отношение к

стране, и сознание, что он здесь временно, что окончит учёбу и уедет. На этот

раз, в нелюбимом им Берлине, где ему пришлось мириться с перспективой неопределённо продолжительного пребывания в этом городе, потребовалось более радикальное средство для обретения душевного комфорта и радости жизни, к чему он, «счастливчик» по рождению, всегда стремился.

Набоков, в сущности, объявил себя гражданином мира, взлетев на самую

высокую планку самоопределения, какая только доступна человеку. Этот неопределённый, но заведомо обширных просторов «мир», который к тому же

ещё и символическое, всеохватывающее «отечество», тем и хорош, что его

масштабы минимизируют ощущение удушающей удавки Берлина и в то же

время позволяют склониться к тому, что всего ближе и дороже – к России, родине.

Наконец-то нашёлся путь, начавшийся с картинки, висевшей над его кроватью в петербургском доме, в которую он, в детских своих фантазиях, мечтал

войти, влекомый таинственными приключениями на пути к пока неизвестным, но непременным подвигам. Судьба, оказывается, и в самом деле предоставила

1 Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 388.

80

ему «божественный дар»: выведя на чужбину из поруганной родины, она, тем

самым, обязала его искать «отраду слов скупых и ясных» дабы сохранить и

приумножить наследие «первых пестунов русской музы».1 Писатель не жалеет

времени и сил, поглощая неудобоваримые произведения советской литературы. И тем яснее ему его призвание – не этой же уродливой ветке предоставить

будущее русской словесности. В докладе, названном «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного», который он прочёл в кружке Татариновых 12 июня 1926 года, Набоков обвинил

советских писателей в том, что они забыли времена «изумительного детства»

русской литературы, и выразил надежду на то, что «юность её – ещё впереди».

«Мне иногда мнится, – мечталось ему, – что грядущие писатели будут созданы

из чудес изгнания и чудес возвращения».2 «Доклад, – в тот же день отчитывал-ся он в письме Вере, – признали блестящим, но очень злым и несколько “фа-шистским”».3 Был доволен. В гидропонику эмигрантской литературы была

впрыснута, таким образом, животворная закваска – продолжать, преобразуя и

обновляя, «наследие отцов», в то время как на отравленной почве отнятой родины прополка цензуры оставляла лишь дефектные плоды.

Такая постановка вопроса производила, по существу, кульбит, эффект перевёртыша: эмигрантская литература из худосочного, обречённого на неизбежное исчезновение явления, назначалась ответственной за столбовую дорогу

российской словесности. Заявленный Набоковым путь обретал значение высокой миссии, для выполнения которой Берлин был не более чем случайным местом в глобально понимаемом мире.

Бегство из Берлина бывших соотечественников продолжалось, но какая-то, выше критической массы, группа единомышленников оставалась: два раза

в месяц, вплоть до 1933 года, собирался кружок Татариновых, где Набоков не

только читал своё, стихи и прозу, но и делал доклады о Пушкине, Гоголе, Бло-ке, разносил в пух и прах известных советских писателей. Функционировал

Союз русских писателей и журналистов, оказывавший посильную материаль-ную помощь свои членам. Издавался «Руль», в котором Гессен всегда охотно

печатал Набокова. Ежегодно, приуроченный к дню рождения Пушкина, отме-чался День русской культуры. Традиционный ежегодный благотворительный

бал собирал весь русский литературный Берлин и всё ещё привлекал какое-то

число возможных издателей и спонсоров. Что-то публиковалось в Париже или

Праге.

1 См. об этом: Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб., 2019. С. 34-35.

2 Там же. С. 35.

3 Набоков В. Письма к Вере. С. 107.

81

Одним словом, для жизнерадостной и деятельной натуры Набокова потенциал возможностей для движения к намеченной цели был более чем доста-точен, у него не было оснований чувствовать себя невостребованным.

Чтобы продемонстрировать свою веру в возрождение России, Набоков за-казал «Билет», на котором «невероятной станции названье»,1 – стихотворение, написанное в мае 1927 года и в конце июня опубликованное в «Руле». С поразительной оперативностью, 15 июля, оно появилось в «Правде», сопровождае-мое стихотворной же (в исторической перспективе – смехотворной) отповедью