e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

«избавиться от самого себя» (а если начистоту – то не от себя, а от Люси-Валюси; от себя, при «могучей сосредоточенности на собственной личности», Набоков избавляться не умел).

По мнению Бойда, после написания романа «ностальгия по Люсе полностью исчезла».1 В 1970 г., в предисловии к американскому изданию «Машеньки», Набоков утверждал, что ни разу её не перечитывал и даже не заглядывал в

свой первый роман, когда, четверть века спустя после его публикации, писал

автобиографию,2 в которой он, впрочем, отметил, что, хотя книгу он считает

«неудачной», но ностальгию она «утолила».3 Набоков запамятовал: 24 июня

1926 г. он писал Вере: «…перечитал «Машеньку» (понравилось)».4 Понравился роман и читателям, едва ли не сказать – зрителям: он очень театрален, автор

ещё не вполне отошёл от «Морна», и, местами, покоряюще обаятелен. Перифе-рийные персонажи – Клара, танцоры, Подтягин, хозяйка пансиона – хотя и связаны, иногда даже и напрямую, коротким поводком, с эпицентром важнейших

2 Набоков В. Машенька. С. 97.

1 ББ-АГ. С. 602.

2 Набоков В. Предисловие автора к американскому изданию. В. Набоков. Собр. соч. в 4-х

т. Т. 1. С. 7.

3 ВН-ДБ. С. 200.

4 Набоков В. Письма к Вере. С. 125.

74

смыслов происходящего с героем, но и сами по себе, как таковые, выписаны

автором любовно и живут, в самом деле, каждый на свой лад, призрачной жизнью, с постоянно идущими мимо поездами, с бесплодными разговорами о России. Но как же выдаёт себя, невольно, автор, только в беловике, запоздало, дога-давшийся сменить название «Счастье», поменяв его на «Машеньку».

Роман вышел в марте 1926 г. и был тепло принят эмигрантской критикой. Значит, удалось? Что, в таком случае, побудило Набокова в конце того

же года вернуться к той же теме, с вариациями тех же коллизий. Героиня его

«Университетской поэмы» – некая Виолета (так у автора – с одним «т»), место действия – Кембридж. Виолета сетует на то, что ей уже двадцать семь

лет, но она одинока, – студенты ухаживают за ней, а потом бросают, уезжают. Герой поэмы, её новый знакомый, русский студент, в конечном итоге по-ступает с ней так же. И только в начале его поверхностного и непродолжи-тельного влечения к Виолете, по весне, катая её в лодке по Кему, он вдруг воображает, что:

И может быть, не Виолета, и в смутной тишине ночной

другая, и в другое лето, меня ты полюбила снова, в другую ночь плывёт со мной… с тобой средь марева речного

Ты здесь, и не было разлуки,

ты здесь , и протянула руки, я счастья наконец достиг… 5

«Звук английской речи, – заключает Бойд, – спасает его в тот самый момент, когда он чуть было не дотронулся до пальцев своей русской возлюбленной»6 (курсив мой – Э.Г. ). И что же это, как не момент ностальгии (с которой

после «Машеньки», по его мнению, было покончено).

«Университетскую поэму» Набоков в свой последний стихотворный сборник не поместил, но датируемое 1930 годом стихотворение «Первая любовь»

там, как ни странно, есть. В этой публикации – пугающе неприязненная и даже

адресно угрожающая (Люсе?!) трактовка памяти о своей первой любви. Если в

первых двух четверостишиях он вспоминает «твой образ лёгкий и блистаю-щий», которым «благоговейно» дорожит, то в третьем – хоть и «счастливо я

прожил без тебя», но «думаю опасливо: жива ли ты и где живёшь». Чего опаса-ется Набоков? Чем может угрожать ему память о первой любви? Объяснению

посвящены три последних четверостишия. Для убедительности приведём их

полностью:

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла,

5 Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 467-468.

6 ББ-РГ. С. 315.

75

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И всё давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.1

Это признание – третье звено в цепочке последовательного нарастания

негативного переосмысления образа: от предэкзаменационного стихотворения

1921 г., посвящённого В.Ш., где этому положено начало, через лукавые приёмы «Машеньки» – к откровенно мрачной и озлобленной «Первой любви».

«Но это признание, – комментирует вышеприведённые строки В. Старк, –

не противоречило ощущению неразрывной внутренней связи с нею».2 «И всё

же, – продолжает он, – она являлась ему в снах, не отягощённая своей биографией. Последний раз это случилось 9 апреля 1967 года, за полгода до смерти В. Шульгиной».3 Старк приводит три четверостишия без указания источника, в которых Набоков сетует, что «вдруг … посетила ты меня во сне», что ему

«претит сегодня каждая подробность жизни той», но что «не терзать взялась

ты мукой старой, а лишь сказать, что умерла».4