e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Бегство же Ганина выглядит искусственно, безадресно, бесцельно, – и, главное, в совершеннейшем противоречии с приписанными ему ещё с крымских времён качествами характера. Набоков отправляет Ганина туда, куда он

сам бежал после неожиданного и крайне болезненного для него разрыва помолвки с невестой, – на юг Франции. Но он ринулся туда вполне резонно: наедине с самим собой залечивать «недоплаканную горесть» по Светлане Зиверт, пестовать ростки новой, «необманной» любви с Верой и писать, писать, переживая и изживая пережитое в творчестве.

А что делать одному, на юге Франции, Ганину? Снова бегать с тарелками

между столиками? Или брать что попало на комиссию? Чем автор может во-1 Цит. по: ББ-АГ. С. 649.

72

одушевить его на новом месте? Ведь если он время от времени и награждал

своего героя своим воображением и памятью, то очевидно для того, чтобы Ганин мог претворить пережитое в конкретные действия, направленные на доказательства его умения «добиваться, достигать, настигать» поставленной цели.

В творчество его визионерство не канализируется: в отличие от своего сочинителя, стихов он не пишет, драм и романов не сочиняет. Он человек практический. Ему бы, доверясь письмам Машеньки и пошлые домыслы презрев, – в

самом деле, может быть, стоило проверить, а вдруг бы и сподобился он счастья, для которого был готов «работать без устали».

Машенька и Ганин – жертвы Набокова. Внушив Ганину искусственный

катарсис, Набоков, через сквозную крышу строящегося дома, запустил его в

никуда. Но, может быть, жертва не была напрасной или вообще не была жертвой, а катарсис был подлинным, психологически оправданным? Так, по-видимому, и считают некоторые интерпретаторы, например, А. Долинин:

«…изгнанник Набокова получает возможность усилием воображения и памяти

превратить потерянное в сверхреальное, вечно сущее, и потому быть счастливым вопреки любой трагической утрате». В подтверждение он приводит за-ключительные строки стихотворения «Весна»:

…бессмертно всё, что невозвратно,

и в этой вечности обратной

блаженство гордое души.2

Ту же точку зрения отстаивает Б. Аверин: «Исчерпывающим оказалось

само событие воспоминания… Воспоминание для Набокова … тот самый ду-ховный акт воскресения личности… Сюжет романа – воссоединение с прошлым в полноте воспоминания, парадоксальным образом дарующее свободу

от него и готовность к следующему этапу жизни».1

Стихотворение «Весна» было написано Набоковым в 1925 году, в ненавистном Берлине, – и как раз в разгар кардинальной переработки «Счастья» в

«Машеньку», со всеми следующими отсюда изменениями образов и эволюции

отношений героев, в целях прогнозирования неизбежного расхождения их судеб. В приведённой Долининым концовке стихотворения последняя строка –

увы, всего лишь поэтическое заклинание, то желаемое, которое Набокову хотелось бы принимать за действительное. Но если бы само по себе любое воспоминание всегда могло привести к таким утешительным для души результатам, то первый вариант романа был бы идеальной моделью для их достижения.

Однако, поняв, что счастья освобождения из задуманного «Счастья» не выйдет, Набоков свернул на другой путь. А выйти не могло – и как раз из-за памяти

2 Долинин А. Истинная жизнь… с.41; Набоков В. Стихи. С. 171-172.

1 Аверин Б. Дар Мнемозины. СПб., 2016. С. 268, 270, 273.

73

и воображения. Набоков неоднократно жаловался, что он «жертва абсолютной

памяти». Память не давала ему забыть пережитого, что очень поддерживало его, когда он хотел это пережитое помнить (и Выру, которой посвящено стихотворение «Весна», он, несмотря на мучительную ностальгию, помнить хотел); но она

же – память – мешала ему, если он хотел «отделаться от себя». Поэтому и пришлось обратиться за помощью к «не очень приятному господину», то есть к самому себе, автору, за спиной героя взявшему на себя эту функцию, – вразумить

Ганина, а заодно и читателя, что в Машеньке, если вдуматься и как следует

«вспомнить» (то бишь – исказить, опорочить), и изначально было что-то от

Людмилы, а выйдя за Алфёрова, она и вовсе безнадёжно испортила себе репутацию. И от неё так же, как от Людмилы, следует бежать – и чем дальше, тем

лучше.

Финал «Машеньки» – поэтическое, но тем не менее, целенаправленное

самовнушение, а не подлинное, достоверное переживание, приносящее внутреннее освобождение. Нарочитое бодрячество героя: «…давно не чувствовал

себя таким здоровым, сильным» и обретённый вновь здоровый сон: «И когда

поезд тронулся, он задремал, уткнувшись лицом в складки макинтоша»2 – психологическая самозащита того же характера, что и пятикратное заклинание о

счастье (которое – вызов!) в конце «Письма в Россию».

Удалось ли Набокову, пусть ценой искажения образа своей первой возлюбленной и с помощью лоскутного, из разнородных частей, с грубыми шва-ми героя, достичь поставленной цели, ради которой и был написан роман, –