e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

после публикации «Машеньки», Набоков, какой уж раз со времени их знакомства, взывает в письме Вере: «Моя душенька, из побочных маленьких желаний

могу отметить вот это – давнее: уехать из Берлина, из Германии, переселиться

с тобой в южную Европу. Я с ужасом думаю об ещё одной зиме здесь. Меня

тошнит от немецкой речи, – нельзя ведь жить одними отраженьями на ас-фальте (курсив мой – Э.Г. ) – кроме этих отблесков ... есть ещё всякая убогая

гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное

уродство».3 Отмеченное курсивом – автоцитата из «Письма в Россию», рассказа, в котором Набоков силился доказать, что он может быть счастлив уже тем, что умеет видеть и преобразовывать в творчество окружающий его чужой мир.

Оказалось, что этого недостаточно.

Он очень занят, он много общается, он много пишет: в полезную копилку

идут разработки интересующих его тем – пространства и времени в «Возвращении Чорба», пугающих странностей человеческой психики в «Ужасе». Он, забавы ради (и изобретательно упражняясь в изображении этих странностей), играет роль главного героя в пародийной постановке «Крейцеровой сонаты».

Он уже фактически признан как самый талантливый из молодых писателей

русской эмиграции. Но в этой «чаще жизни» ему не даёт покоя «тихий шум».

Стихотворение с таким названием – «Тихий шум» – Набоков послал в

письме Вере от 7 июня 1926 года. Вообразив себя «в тулонской плохенькой

гостинице» (куда он отправил Ганина и куда сам звал Веру), после тихого вечернего дождичка в Берлине, он начал сочинять стихотворение, в котором: Не моря шум – в часы ночей

иное слышно мне гуденье, –

шум тихий родины моей,

её дыханье и биенье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отдохновенье, счастье в нем,

благословенье над изгнаньем,

но этот шум не слышен днём

2 Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 208.

3 Набоков В. Письма к Вере. С. 142.

78

за суетой и дребезжаньем.1

Этот «шум» явно набирает силу – где бы он ни был, Набоков всё чаще

обращается к теме России. Летом 1925 года, путешествуя по Шварцвальду со

своим учеником Шурой Заком, он видит там «приметы, с детства дорогие, равнины северной моей».2 Сопровождая другого ученика на зимнем курорте, он воображает, в «Лыжном прыжке», как «над Россией пресечётся моя воздушная стезя».3 Набоков пробует сочинить рассказ о том, как некий, переоде-тый крестьянином, молодой человек нелегально пробирается через границу, чтобы хоть на миг взглянуть на покинутую им родную усадьбу.4 Наконец, осенью 1926 года он садится писать драму «Человек из СССР», что само по себе

симптоматично – обращение к этому жанру зачастую было связано у Набокова

с близким к кризисному состоянию. Пьеса и в самом деле производит впечатление крика души: её герой, гротескно-целеустремлённого характера, готов

любой ценой выполнить свою конспиративную миссию – либо погибнуть, ли-бо (как Ганин, который собирался «поднять восстание в Петербурге») вернуть

всех эмигрантов в освобождённую от большевиков Россию.

С 1925 года в неустойчивом, колебательном состоянии Набокова – то

нарочито отрешённого, эстетизированного наблюдения за окружающей его

чужой и чуждой действительностью, то вспышек острой ностальгии – постепенно начинает чувствоваться акцент, обещающий курс навигации на вполне

положительную, оправданную и с виду как будто бы вполне реальную цель. И

почему-то это лучше получается сначала в стихах.

В программном стихотворении «Путь» 1925 года этот курс уже находит

своё первое словесное оформление. Это стихотворение Набоков не включил в

свой последний сборник, поэтому приведём его полностью: Великий выход на чужбину,

как дар божественный, ценя,

весёлым взглядом мир окину,

отчизной ставший для меня.

Отраду слов скупых и ясных

прошу я Господа мне дать, –

побольше странствий, встреч опасных,

в лесах подальше заплутать.

За поворотом, ненароком,

1 Набоков В. Письма к Вере. С. 99-100.

2 Стихотворение «Вершина» // Набоков В. Письма к Вере. С. 86; см. также: Набоков В.

Стихи. С. 183.

3 Набоков В. Стихи. С. 187.

4 ББ-РГ. С. 307.

79

пускай найду когда-нибудь

наклонный свет в лесу глубоком, –

где корни переходят путь, –

То теневое сочетанье

Листвы, тропинки и корней,

Что носит для души названье

России, родины моей.1

Что-то похожее уже было – в Кембридже, когда Набоков в конце концов

нашёл приемлемое соотношение в своём «я» между русским и английским.

Теперь он готов окинуть весёлым взглядом целый мир, более того – даже признать его своей отчизной. Он готов на любые странствия и опасные встречи, он готов «подальше заплутать», лишь бы «за поворотом, ненароком» обрести

то, «что носит для души названье России, родины моей».

Набоков звал Веру не только на юг Франции, он настойчиво звал её, ещё во