e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

забыл, что вчера, в поезде – его память, привыкшая фиксировать всё пугаю-щее, негативное, мельком отметила, предупреждая об опасности, – что эта да-ма «позёвывала, как тигрица». Теперь же он решил, что она нисколько не похожа на ту, вчерашнюю: «Зато мадоннообразное в её облике … теперь проявилось вполне, как будто и было её сущностью, её душой, которая теперь рас-цвела перед ним без примеси, без оболочки».4

Марта, за семь лет так и не утратившая жалкого тщеславия принадлежности к новому для неё кругу, находит удовольствие в похвальбе показным богатством великодушно отданного Драйером в её распоряжение дома – похвальбе перед всего лишь жалким в её же глазах провинциалом. Но по ходу

светского разговора ей случается произнести (намеренно внушённый автором

– провидцем её судьбы) самой себе приговор: «Я люблю холод, но он меня не

любит».1 Холод присоединяется к дождю, и вместе эти силы природы, долго и

терпеливо предупреждавшие Марту об угрозе не только её планам и здоровью, но и самой жизни, однако слепо ею пренебрегаемые, в конце концов, дав ей

предельный простор и время для свободы выбора, как бы теряют терпение и

приводят приговор в исполнение.

Драйер, появляющийся на этой сцене, «по-своему наблюдательный и до пустых наблюдений охочий», сразу узнал вчерашнего пассажира и, увидев в этом

совпадении водевильную игру случая, так и среагировал – как настоящий воде-вильный король: расхохотался: «Он смеялся, пока жал руку племяннику, он продолжал смеяться, когда со скрипом пал в плетёное кресло».2 Жизнерадостный, щедрый, довольный своими успехами в теннисе («я сегодня был в ударе»), он готов выплеснуть на новоявленного племянника «огромный рог изобилия; ибо

Франца он должен был как-нибудь вознаградить за чудесный, приятнейший, ещё

не остывший смех, который судьба – через Франца – ему подарила».3 И, разумеется, «мы должны быть на “ты”, – и ты, пожалуйста, зови меня не “господин

директор”, а дядя, дядя, дядя».4

И как же Драйер одинок и отчаянно не востребован, если ему приходится

изливать потребности широкой своей натуры вслепую и на недостойных: для

Марты такое поведение мужа – возмутительное амикошонство, зряшные, ненужные заботы и убытки. В подслеповатых глазах Франца «дядя» несуразен, но безопасен и добр, чем и следует, не стесняясь, воспользоваться.

Драйер «был в ударе»? Уж не хочет ли автор сказать, что наоборот, ему, Драйеру, был нанесён первый удар этой первой, в его доме, встречей? Набоков

4 Там же. с. 28.

1 Набоков В. КДВ. С.31.

2 Там же. С. 32.

3 Там же. С. 36.

4 Там же. С. 32.

99

настолько избыточно испещряет этот роман «знаками и символами», что вни-мательный читатель и, особенно, перечитыватель, рискует превратиться в параноидального. Полемика, защита своей позиции всегда провоцировали Набокова на гиперболы, на бесперебойное забрасывание противника язвительными

доказательствами своей правоты, и в публицистике он даже и не стремился

хоть как-то себя сдерживать. Однако в художественном творчестве со временем обозначится тенденция или, во всяком случае стремление к самообузда-нию, к поиску экономии и равновесия в применении изобразительных средств.

В третьей главе «Дара» герой, задумавший написать биографию Чернышевского, объясняет Зине: «Понимаешь … я хочу всё это держать на самом краю

пародии… А чтобы с другого края была пропасть серьёзного, и вот пробираться по узкому хребту между своей правдой и карикатурой на неё».1

Вопросы, которые ставит автор «Короля, дамы, валета», – это тоже «пропасть серьёзного», но он ещё молод, задирист, неопытен, и ему очень важно

защитить себя, своё понимание мира и человека. Набокову претит предписы-вание судьбе человека надуманного, вычисленного причинно-следственного

ряда. И он стремительно, озорно и страшно втягивает своих героев, а заодно и

читателя, в головокружительные, совершенно неожиданные виражи мыслей и

поступков, не щадя красок, злоупотребляя символикой и скатываясь «по узкому хребту» в пародию, карикатуру, фарс. До писательской зрелости Фёдора

ему ещё далеко. Но есть ноты, интонации – и они обещающие…

Драйеру определённо был нанесён удар – это подтвердила Марта, когда, сразу после ухода Франца, неожиданно для себя, за вышедшим в коридор

Драйером «быстро и яростно свернула замку шею». «Чуть ли не в первый раз

она чувствовала нечто, не предвиденное ею, не входящее законным квадратом

в паркетный узор обычной жизни ... выросло что-то облачное и непоправимое».2 И дальше автор нагнетает череду «случайностей», с плотностью символики совершенно уже неудобоваримой – как в серийных карикатурах или ко-миксах. Тем же вечером происходит авария, после которой Драйер говорил с

полицейским так, «как будто случилось что-то очень смешное», Марта же бы-ла «как каменная». Что это – предвестие судьбы, которая (она, а не Драйер!) посмеётся над Мартой последней, или это просто парадоксальная реакция на

фоне шока, свойственная темпераменту героя?