e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

образом, ставя свои, подходящие его темпераменту и характеру условия сотрудничества с прессой, он избегал нежелательных, затруднительных для него

ситуаций и одновременно достигал оптимальных результатов.

Но беглого «бедного Лужина» ещё до школы ожидали на дачном чердаке

«волан с одним пером, большая фотография (военный оркестр), шахматная

доска с трещиной».1 Это три символа его судьбы: короткий, на одном «пере», взлёт, военный оркестр – «воинственная, напирающая, яркая сила», и «трещи-на», необратимый слом. С чердака его сняли насильно, не поняв его страхов, не посчитавшись с уязвимостью его личности и не угадав за всем этим мощного, но требующего крайне бережного обращения таланта.

1 Набоков В. Защита Лужина. С. 111.

128

Болезнь избавила Лужина от школы, но его старались избавить от шахмат. Не удалось: за границей, куда его увезли, он сначала разыгрывал в уме

партии, а затем, на немецком курорте, случился турнир, на котором, играя с

«солиднейшими немецкими игроками», он, четырнадцатилетний, завоевал

третий приз. По возвращению, после смерти матери, в Россию, он играл во

многих городах, а затем появился «некий Валентинов, что-то среднее между

воспитателем и антрепренёром».2

«Амюзантнейший господин» Валентинов воспользовался бестолковостью

отца и равнодушием к нему сына, чтобы при первой же возможности отца от-теснить и успеть выгодно выставить на шахматной арене странного вундер-кинда. Он спешил, потому что угадал: этот «феномен» обещает стремительный, но короткий взлёт (как волан с одним пером). «Блещи, пока блещется», –

сказал он после того незабвенного турнира в Лондоне, первого после войны, когда двадцатилетний русский игрок оказался победителем».3 Нещадно экс-плуатируя и без того скоротечный дар своего подопечного и намеренно изоли-руя его от всего, что не входило, по его мнению, в «определённый режим», Валентинов проявил себя поистине злым гением Лужина, ведя его, с неукоснительной неизбежностью, к тотальному выгоранию: «За всё время совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого, казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела».4

Для Лужина Валентинов оказался первым человеком в его жизни, который с предельной энергией и целеустремлённостью взялся прокладывать ему

дорогу к шахматным успехам, взяв на себя всё, что для этого было необходимо: организацию турниров, заботы о переездах, гостиницах, встречах с «нужными», влиятельными людьми; он решал за Лужина, что ему есть и что пить, что можно и что нельзя, – словом, освобождал своего подопечного от досад-ной и ненужной суеты повседневности, а заодно и от мыслей о других эмпиреях человеческих отношений, оставляя ему пространство лишь для чистой радости упражнения в играх «прелестных, незримых шахматных сил». И благодарный Лужин привязался к своему попечителю и «относился к нему так, как

может сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу, которому никогда не скажешь, как его любишь».1

Да, Лужин чувствовал что-то одностороннее и унизительное в такой опе-ке: от ловкого и циничного дельца, авантюриста по призванию, каким был Валентинов, ждать человеческого тепла, эмпатии не приходилось. Впоследствии

2 Там же. С. 146.

3 Там же. С. 159.

4 Там же.

1 Там же. С. 160.

129

«Лужин, вспоминая то время, с удивлением отмечал, что между ним и Валентиновым не прошло ни одного доброго человеческого слова».2 Но освободиться от этой зависимости он сам не был способен. Освободил (бросил) его Валентинов, поняв, что пик успеха прошёл, и всё, что можно было выжать из

этого «феномена», он выжал, и дальше он будет ему только обузой. Для Лужина же это было «облегчением, тем странным облегчением, которое бывает в

разрешении несчастной любви… И всё же, когда … Валентинов исчез, он почувствовал пустоту, отсутствие поддержки».3

С точностью диагноста отслеживает Набоков травмы, причиняемые Лужину негодными или откровенно злокозненными попечителями: обоими родителями, школой, отцом, Валентиновым. И вот он один, ему тридцать лет, он

предоставлен самому себе – и что же? «Оглядываясь на восемнадцать с лишним лет шахматной жизни, Лужин видел нагромождение побед вначале, а затем странное затишье, вспышки побед там и сям, но в общем – игру вничью, раздражительную и безнадёжную, благодаря которой он незаметно прослыл за

осторожного, непроницаемого, сухого игрока».4 «Венчик избранности, пово-локу славы» Лужин обрёл благодаря ранним своим выступлениям, теперь же, при всей смелости его воображения в периоды подготовки к турнирам, во время

самого состязания «тем ужаснее он чувствовал своё бессилие … тем боязливее и

осмотрительнее он играл».5 Особенно болезненно воспринял Лужин поражение

в матче с итальянцем Турати, шахматистом родственного ему дерзкого стиля, на