e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

с ним Лужину. «Он принёс учебник шахматной игры, посоветовал, однако, не слишком им увлекаться, не уставать, читать на вольном воздухе. Он рассказывал о больших мастерах, которых ему приходилось видеть, о недавнем

турнире, а также о прошлом шахмат, о довольно фантастическом радже, о

великом Фелидоре, знавшем толк и в музыке».4

Уже здесь, сквозь «угрюмого доктора», «сквозит», угадывается, проступает поддерживающая юного партнёра «божественная» ипостась самого автора, вершителя судеб своих героев – так заботливо и щедро предлагает он

странному гению разнообразный, содержательный, и в то же время щадящий, оберегающий ранимую личность режим знакомства с шахматным миром. Когда же он пробует соблазнять опекаемого очередным лакомым «гостинцем» –

приносит ему «хитрую задачу, откуда-то вырезанную», то сомневаться не приходится: этот жанр – шахматного композиторства – предлагается как рецепт

спасения (каковым он был и для Набокова) от превратностей непредсказуемой

удачи шахматной игры. И хотя был у Лужина блеск счастья в глазах по

нахождению решения задач («Какая роскошь!» – восклицал он), однако «со-ставлением задач он не увлёкся, смутно чувствуя, что попусту в них растрати-лась бы та воинственная, напирающая яркая сила, которую он в себе ощущал...».5 Вот – вот то роковое качество, которое предопределило судьбу Лужина, шахматную и человеческую: сила, стремительно возносившая её носителя на вершину желанного пьедестала, затем его же обрушила.

Можно сожалеть, что «угрюмый доктор» появился рядом с Лужиным несколько запоздало и совсем ненадолго – до осени, до возвращения в город.

Было упущено время и, может быть, шанс – несколько скорректировать, хотя

бы частично разогнуть ту крутую кривую, которая бесконтрольно и слишком

стремительно ввергла сверхчувствительного подростка в опасные игры его

«острова гениальности». Тогда, в апреле, на пасхальных каникулах, выгнан-ный из кабинета отца с его шахматами, он оказался один на один со своим даром, «когда весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только

одно, посреди мрака, было ярко освещено, новорождённое чудо, блестящий

островок (курсив мой – Э.Г.), на котором была обречена сосредоточиться вся

его жизнь. Счастье, за которое он уцепился, остановилось; апрельский этот

день замер навеки, и где-то, в другой плоскости, продолжалось движение дней, 3 Там же. С. 141.

4 Там же.

5 Там же.

125

городская весна, деревенское лето – смутные потоки, едва касавшиеся его».1

Выделенное курсивом набоковское «блестящий островок» выдаёт автора –

значит, и понятие «остров гениальности» было известно ему из каких-то источников, которыми он пользовался в период подготовки к написанию этого романа, – возможно, из уже упомянутого первого описания этого явления Джоном Лэнгдоном Дауном, в 1887 году введшего в научный оборот

это понятие – idiot savant – учёный идиот.

Когда, в разгаре лета, на даче у Лужиных появился «угрюмый доктор», процесс отрешения Лужина-младшего от окружающей действительности зашёл уже слишком далеко: «…жизнь с поспешным шелестом проходила ми-мо»,2 и вряд ли советы доктора были услышаны, хотя, если бы этот контакт

продолжился, он мог бы быть благотворным – доктор и сам был «нелюдим», не любя пустого общения, и вместе они, похоже, хорошо понимали друг друга.

Лужин-младший, легко заметить, вообще совсем не чурался общения с теми, в

ком он чувствовал что-то подлинное, ему родственное, и с подкупающей есте-ственностью и простотой знакомился с такими людьми: с рыжей тётей, которой он, в порыве благодарности, даже как-то поцеловал руку, с «душистым

стариком», сходу сев с ним играть в шахматы, с «угрюмым», якобы, доктором, на самом деле замечательно живым и интересным рассказчиком. Даже с отцом, который проявил, наконец, интерес к тому, что действительно занимало

сына, достав с чердака старые шахматы, и сын заметил, что «лицо у него было

уже не насмешливое, и Лужин, забыв страх, забыв тайну (курсив мой – Э.Г.), вдруг наполнился горделивым волнением при мысли о том, что он может, если

пожелает, показать своё искусство».1

Вот бы и воспользоваться Лужину-старшему этим минутным доверием

сына, поддержать его, чтобы и дальше Лужин-младший, преодолевая свои

страхи, мог испытывать «горделивое волнение» и, будучи уверенным в серьёзном отношении к себе отца, охотно демонстрировал бы ему своё искусство.

Но отец, «всегда жаждавший чуда – поражения сына» в его партиях с «угрюмым доктором», – испугался сам и спугнул мелькнувшую было надежду на его

с сыном взаимопонимание.

Когда же, спустя два месяца после возвращения в город, и «вскоре после

первого, незабвенного выступления в шахматном клубе», в столичном журнале

появилась фотография Лужина, разве не естественно было бы отцу (знавшему о