e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

страхах сына, боявшегося из-за этого возвращаться в школу), с «не насмешливым лицом» попытаться найти в школе, среди учителей и сверстников, кого-1 Там же. С. 121.

2 Там же. С. 132.

1 Там же. С. 138.

126

нибудь, кто был бы способен уважать талант сына, – и такая, даже небольшая, но критически важная группа поддержки могла бы сломать стереотип «пустого

места», которое Лужин занимал в классе, и поощрить его «горделивое волнение».

Но родители не нашли ничего лучшего, как неделю его упрашивать, и:

«Мать, конечно, плакала. Отец пригрозил отнять новые шахматы – огромные

фигуры на сафьяновой доске». Возвращаться в школу, где «узнают о его даре

и засмеют», где, войдя в класс, он увидит «любопытные, всё проведавшие глаза», было для Лужина немыслимо. Он пробовал бежать из дома – от него спря-тали зимнее пальто, он бежал снова – на этот раз в осеннем. Ему некуда было

деться, он пошёл к тёте, но тётя отправлялась на похороны «старика с цветами», и пришлось ему вернуться домой. Он заболел и бредил целую неделю, и

впоследствии, вспоминая эту и другие свои детские болезни, он особенно отчётливо вспомнил, «как ещё совсем маленьким, играя сам с собой, он всё ку-тался в тигровый плед, одиноко изображая короля, – всего приятнее было

изображать короля, так как мантия предохраняла от озноба...».2

Не желая видеть в сыне короля, Лужин-старший довёл его до бегства и

болезни, «опрокинул» его. Первая их ночная дачная игра оказалась пророче-ской: сын, без понимания и поддержки отца, «опрокидывался», загонялся в

тупиковую ситуацию Solus Rex, но и для отца «сразу начался разгром его позиций» – отчуждение сына окончательно приняло форму «аффективной блокады».

Д.Б. Джонсон точно определил место Лужина на шахматной доске его

жизни: он Solus Rex. «Это название относится к числу особых шахматных задач, когда атакуется чёрный король, единственная чёрная фигура на шахматной доске. Как и во всех обычных шахматных задачах, он приговорён к тому, чтобы получить шах и мат в несколько ходов. Вопрос заключается не в том, потерпит ли он поражение, но в том, сколько на это уйдёт ходов, и даже это

предопределено автором задачи. Этот шахматный образ имеет очевидное отношение к фигуре обречённого гроссмейстера Лужина».1 Лужин, по мнению

Джонсона, не в состоянии «отгадать намерения шахматных богов и понять

узор собственного существования», так как «не может понять, что он вовлечён

не в игру, но в жёстко продуманную шахматную задачу. Другими словами, он

не игрок в шахматной партии, а пешка в шахматной задаче. В задачах все фигуры в некотором смысле пешки, так как все ходы заранее предопределены

сочинителем».2

2 Там же. С. 143.

1 Джонсон Д.Б. Миры и антимиры Владимира Набокова. СПб., 2011. С. 116.

2 Там же. С. 120, 133.

127

Когда «угрюмый доктор» (а за его спиной – расположенный к Лужину, сочувствующий ему автор) с угрюмой же улыбкой (провидя трагическую судьбу

своего малолетнего партнёра) приносил иногда Лужину «гостинец» – хитрую

шахматную задачу, и тот, «покорпев над ней, находил наконец решение и карта-во восклицал, с необыкновенным выражением на лице, с блеском счастья в глазах: «Какая роскошь! Какая роскошь!» – счастье это было минутным. Неистре-бимый дух борьбы побуждал его бороться до конца – конца гибельного, но обусловленного «законом его индивидуальности», не компенсированного теми, кто

мог бы и должен был помочь ему, и прежде всего, незаменимо – его родителями.

Инвертировано (как любят иногда выражаться филологи) в трагической

судьбе Лужина угадывается величайшая благодарность Набокова своим родителям, любовь и понимание которых обеспечивали ему, одновременно, такое

чувство свободы и защищённости, которое только и предоставляет ребёнку

спасительный простор для маневра; и тогда он сам, интуитивно, нащупывает

границы безопасности, необходимые его личности. Жизненно значимый для

Лужина эпизод с задачами представляет собой попытку предложить ему спасительную нишу – стать шахматным композитором. Набоков, хорошо отда-вавший себе отчёт в сильных и слабых сторонах своих шахматных талантов, сознательно направил свою приверженность шахматам в это русло, оберегая

себя от неумолимого хода шахматных часов и угрозы проигрыша. Сочинитель

задач проиграть заведомо не может – в его распоряжении сколько угодно времени, и он в любом случае остаётся хозяином положения. Даже свои интервью, с 1965 года (когда он, став знаменитым, мог уже себе это позволить), Набоков строил по тому же принципу, избавляющему его от необходимости

давать немедленные ответы на непредсказуемые вопросы собеседника, – требуя заранее, не менее, чем за две недели, присылать ему текст интервью и ра-ботая над ответами так, как он привык работать с любой своей прозой. Таким