e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

и ещё, и то волнение, которое он при этом испытывал, «было как раз тем чувством, которое мать и хотела в нём развить», и впоследствии, вспоминая то

время, «он спрашивал себя, не случилось ли и впрямь так, что с изголовья кровати он однажды прыгнул в картину, и не было ли это началом того счастливого и мучительного путешествия, которым обернулась вся его жизнь».1

Путешествие, приключение – и не только воображаемое, по книгам, но и

по опыту заграничных, в детстве, поездок – эти понятия становятся настолько

ключевыми в сознании Мартына, что даже эвакуация из Крыма воспринимается им как тоже своего рода странствие, где (уже в Греции), «стоя с Аллой на

взморье, он с холодком восторга говорил себе, что находится в далёком, пре-красном краю», и ему чудится «ветер, наполнявший когда-то парус Улисса».2

Затем, в Швейцарии, в доме дяди Генриха, где он прожил до поздней осени:

«“Путешествие”, – вполголоса произнёс Мартын, и долго повторял это слово, 3 Там же. С. 287.

4 Там же. С. 285-286.

5 Там же. С. 287.

6 Там же. С. 283-284.

1 Там же. С. 284.

2 Там же. С. 306.

182

пока из него не выжал всякий смысл… И в какую даль этот человек забрался, какие уже перевидал страны, и что он делает тут, ночью, в горах, – и отчего

всё в мире так странно, так волнительно … и Мартын с замиранием, с восторгом себе представлял, как – совершенно один, в чужом городе, в Лондоне, скажем, – будет бродить ночью по неизвестным улицам».3

Этот воодушевляющий Мартына дух путешествий сопровождало «чувство

богатого одиночества, которое он часто испытывал среди толпы, блаженное

чувство … это чувство было необходимо для полного счастья».4 И оказавшись

впервые в Лондоне, он сходу, на радостях, завёл мимолётную интрижку и, не

пожалев, что поплатился по неопытности половиной имевшейся при нём суммы, наутро, «чтобы как-нибудь облегчить душу» – так ему «хотелось прыгать и

петь от счастья», попросту полез на уличный фонарь.5 Как, спрашивается, такого жизнерадостного юношу, которому для счастья и всего-то нужно – свободы

вымечтанных с детства приключений и блаженства духовного одиночества, –

как оказалось возможным перенаправить его на гибельный и бесполезный

маршрут?

Авторскими ухищрениями: взрыхлив и удобрив за первое лето швейцарскую почву, так, чтобы осталась она в памяти Мартына ностальгическими зри-тельными образами («на заднем плане первых кембриджских ощущений всё

время почему-то присутствовала великолепная осень, которую он только что

видел в Швейцарии»6) и одновременно постепенно приручая стоическую мать-англоманку к слезоточиво-сентиментальному, но и прочно заземлённому, практичному буржуа дяде Генриху, коварный сочинитель подстерегает своего

героя в Англии с тремя сюрпризами долгосрочного и рокового действия.

Первый сюрприз – Соня Зиланова, младшая дочь петербургских знакомых, у которых Мартын остановился на неделю в Лондоне. Она сразу и безошибочно угадала в его характере самое уязвимое – самолюбие: «Соня дони-мала его тем, что высмеивала его гардероб … и английское произношение …

тоже послужило поводом для изысканно насмешливых поправок. Так, совершенно неожиданно, Мартын попал в неучи, в недоросли, в маменькины сынки.

Он считал, что это несправедливо, что он в тысячу раз больше перечувствовал

и испытал, чем барышня в шестнадцать лет».1 Он, в своём воображении уже

спасавший креолку в бурном море после кораблекрушения, оказался совершенно беспомощным перед девчонкой, щёлкающей его по носу. И дело здесь

не только в молодости и неопытности Мартына: на последних страницах ро-3 Там же. С. 319-320.

4 Там же. С. 320.

5 Там же. С. 320.

6 Там же. С. 324.

1 Там же. С. 323.

183

мана ему придётся услышать из уст хоть и пошлого, и полупьяного, но проницательного Бубнова – «из-за неё ещё не один погибнет».2

Вторым сюрпризом, начиная с Кембриджа, станет Дарвин, назначенный автором в сквозное, до конца романа, сопровождение Мартыну. Он – универсален, многофункционален: он и трогательно заботливая «мамка», как называет его Ва-дим, – Мартыну он подробно объясняет «некоторые строгие, исконные правила», принятые в Кембридже. Он же, по словам курирующего Мартына профессора,

«великолепный экземпляр. Три года в окопах, Франция и Месопотамия, крест

Виктории, и ни одного ушиба, ни нравственного, ни физического. Литературная

удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось».3 Если поверить –

прямо-таки настоящий герой «романтического века», не имеющий никакого отношения к «потерянному поколению» и не знавший никакой «послевоенной

усталости». А если добавить сюда для пикантности ещё и «собрание номеров

газеты, которую Дарвин издавал в траншеях: газета была весёлая, бодрая, полная смешных стихов … и в ней помещались ради красоты случайные клише, рекламы дамских корсетов, найденных в разгромленных типографиях»,4 то и

вовсе можно подумать, что Первая мировая война была для Дарвина эдакой