e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

прогулкой по разным странам с озорными приключениями молодого трикстера. Такой Дарвин – это даже не человек, а манифест, некий условный антипод

и одновременно подобие тех «красных рыцарей» советской литературы, которых Набоков высмеивал в фельетоне «Торжество добродетели». Дарвин для

Мартына – воплощение всех превосходных качеств в превосходной степени, пример для подражания, за исключением, оговаривает автор, писательства, к

каковому Мартын не имеет никакой расположенности. Поэтому и нет зависти, а есть «тёплое расположение», и Мартын может идти «с ним рядом, подлажи-ваясь под его ленивый, но машистый шаг».5 Дарвин нужен автору, чтобы дать

Мартыну образец, модель для подражания, референтную личность, и ввергнуть его в гонку за лидером до тех пор, пока Дарвин, старше Мартына на несколько лет, не сойдёт с беговой дорожки – остепенится, заведёт невесту, разумно и рационально устроит свою жизнь и покинет игры века «романтического», отдав предпочтение «практическому». Перед последним своим брос-ком Мартын останется одинок и не понят.

Наконец, третий сюрприз – личный подарок от автора – кембриджская

биография Мартына, очень похожая на собственную, но с поправкой в одном

пункте: «…ко множеству даров, которыми я осыпал Мартына, я умышленно

2 Там же. С. 437.

3 Там же. С. 327.

4 Там же. С. 328.

5 Там же. С. 329.

184

не присоединил таланта».1 Более того, будучи любознательным – все науки

казались Мартыну занимательными, – он, волей автора и для чистоты эксперимента, «постепенно отстранил всё то, что могло бы слишком ревниво его завлечь»,2 (курсив мой – Э.Г.), – очевидно, дабы ненароком не случилось ему

каким-то ревностным увлечением всё-таки «утолить зуд бытия» и уклониться

от предначертанного рока. Да и впрямь, «мечтательной жизнерадостности»

Мартына, совсем ещё юной, слишком рано было всерьёз позволить «ревниво

его завлечь» в какую-либо конкретную область научных знаний. Слишком

бурно ещё бродил в нём «невыносимый подъём всех чувств, что-то очаровательное и требовательное, присутствие такого, для чего только и стоит жить».3

Время и обретение зрелости могли бы подготовить Мартына к осознанному

выбору самореализации, но именно в этом автор ему отказал.

«Оставалась ещё словесность. Были и в ней для Мартына намёки на блаженство», – и Набоков соблазняет своего героя следовать по своим стопам, заведомо зная, что словесность не станет призванием Мартына, каковой она

стала для него самого, позволив осуществить свой, подлинный подвиг. Автор

не преминул отметить, что и в словесности «так бы он, пожалуй, ничего не

выбрал, если бы всё время что-то не шептало ему, что выбор его несвободен, что есть одно, чем он заниматься обязан. В великолепную швейцарскую осень

он впервые почувствовал, что в конце концов он изгнанник, обречён жить вне

родного дома. Это слово “изгнанник” было сладчайшим звуком. Мартын посмотрел на чёрную еловую ночь, ощутил на своих щеках Байронову бледность

и увидел себя в плаще. Этот плащ он надел в Кембридже… Блаженство духовного одиночества и дорожные волнения получили новую значительность.

Мартын словно подобрал ключ ко всем тем смутным, диким и нежным чувствам, которые осаждали его».4

Весь этот приведённый отрывок, в сущности, представляет собой программный документ, своего рода подорожную грамоту, вручённую автором

своему герою. Здесь фиксируется всё: несвобода и неизбежность выбора, осознание себя изгнанником, присвоение себе Байроновой бледности как символа

«сладчайшего звука» миссии изгнанничества, и, наконец, сама эта миссия как

«ключ», оправдание «блаженства духовного одиночества» и «дорожных волнений». Последние получают определённый адрес – Мартын теперь не просто

любитель путешествий и приключений, а посланец автора с поручением, которое

нельзя не выполнить. А русская словесность, русская история – это не для приобре-тения специальности, а паспорта, удостоверения, документа, в том единственном

1 В. Набоков. Подвиг. Предисловие к американскому изданию. С. 280.

2 Набоков В. Подвиг. С. 330.

3 Там же. С. 296.

4 Там же. С. 331.

185

виде, который Мартын будет признавать для себя при переходе границы. Поэтому

он не желает в Кембридже разговаривать о России революции, Ленина и Троцкого, а хватает в ответ томик Пушкина и начинает его сходу переводить. Это – его Россия, и другой он не признает даже под угрозой смерти. Автор, поднаторевший на

составлении шахматных задач, мучительным лабиринтом, но целеустремлённо ведёт его к поставленной цели. Посмотрим, как это получится.

Так же, как и Набоков, оказавшись в Кембридже, Мартын «почувствовал

себя иностранцем», и «дивясь, отмечал своё несомненное русское нутро… И

вообще всё это английское, довольно, в сущности, случайное, процеживалось

сквозь настоящее, русское, принимало особые русские оттенки». 1 Приступив к