Écrits

Но что, собственно, представлял собой этот призыв субъекта, выходящий за пределы пустоты его речи? Это был призыв к самому принципу истины, через который будут колебаться другие призывы, проистекающие из более скромных потребностей. Но прежде всего это был призыв пустоты, в двусмысленном зазоре попытки соблазнить другого средствами, на которые субъект покорно полагается, и которым он посвящает монументальную конструкцию своего нарциссизма.

"Вот он, самоанализ!" - восклицает prud'homme, который слишком хорошо знает его опасность. Он, конечно, не последний, признает он,вкусивший его прелести, если и исчерпал его выгоду. Жаль, что у него нет больше времени, чтобы потратить его впустую. Ведь вы бы услышали от него несколько прекрасных глубоких слов, если бы он оказался на вашем диване.

Странно, что аналитик, для которого подобный человек - одна из первых встреч в его опыте, все еще учитывает интроспекцию в психоанализе. Ведь с момента заключения пари все те прекрасные вещи, о которых человек думал, что у него есть в запасе, исчезают из поля зрения. Если он все же заключит пари, они окажутся малозначительными, но другие предстанут перед нашим другом достаточно неожиданно, чтобы показаться ему смешными и заставить его замолчать на некоторое время. Общий жребий.

Затем он постигает разницу между миражом монолога, чьи услужливые фантазии когда-то оживляли его излияния, и принудительным трудом этого дискурса без выхода, которому психолог (не без юмора) и терапевт (не без хитрости) дали название "свободная ассоциация".

Ведь свободная ассоциация действительно является трудом - настолько, что некоторые заходят настолько далеко, что говорят, что она требует ученичества, вплоть до того, что видят в таком ученичестве ее истинную формирующую ценность. Но если рассматривать ее таким образом, то что же она формирует, кроме квалифицированного ремесленника?

Ну и что же с этим трудом? Давайте рассмотрим его условия и плоды в надежде пролить свет на его цель и пользу.

Точность немецкого слова durcharbeiten - эквивалент английского "прорабатывать" - была признана вскользь. Это было отчаянием французских переводчиков, несмотря на то, что бессмертные слова мастера французского стиля предлагали им упражнение в исчерпании каждой капли смысла: «Cent fois sur le métier, remettez» - но как здесь может продвигаться работа (l'ouvrage)?

Теория напоминает нам о триаде: фрустрация, агрессивность, регрессия. Это объяснение настолько очевидно, что мы вполне можем избавиться от необходимости его понимать. Интуиция подсказывает, но мы должны с еще большим подозрением относиться к самоочевидному, которое превратилось в идею. интеллектуализировать (чье уничижительное принятие делает заслугой эту неспособность) историю языка как клеймо нашей тупости в отношении предмета.

Может быть, лучше спросить, откуда берется фрустрация субъекта? Происходит ли оно от молчания аналитика? Ответ на пустую речь субъекта, даже - или особенно - одобрительный, часто показывает своими эффектами, что он гораздо более фрустрирующий, чем молчание. Не является ли это скорее вопросом фрустрации, присущей самому дискурсу субъекта? Не вовлекается ли субъект в постоянно растущее отчуждение того своего бытия, относительно которого - благодаря искренним портретам, оставляющим его идею не менее бессвязной, исправлениям, не преуспевающим в освобождении его сущности, устоев и защит, не позволяющих его статуе поколебаться, нарциссических объятий, которые становятся как бы воздушным дуновением, оживляющим ее, - в конце концов он признает, что это существо никогда не было ничем иным, как его конструкцией в воображении, и что эта конструкция разочаровывает все его уверенности? Ибо в этом труде, который он берется реконструировать для другого, он вновь обнаруживает фундаментальное отчуждение, которое заставило его конструировать его как другого, и которое всегда обрекало его на то, чтобы быть отнятым у него другим.

Это эго, силу которого наши теоретики теперь определяют по его способности переносить фрустрацию, есть фрустрация по своей сути. Не фрустрация желания субъекта, а фрустрация объектом, в котором его желание отчуждено и который чем больше разрабатывается, тем глубже становится для субъекта отчуждение от его jouissance. Фрустрация, таким образом, на втором уровне, и такая, что даже если бы субъект вновь ввел ее форму в свой дискурс, вплоть до воссоздания пассионарного образа, через который субъект делает себя объектом, показывая себя перед зеркалом, он не мог бы быть удовлетворен этим, поскольку даже если бы он достиг своего совершенного подобия в этом образе, это все равно был бы jouissance другого, который он вызвал бы, чтобы быть признанным в нем. Вот почему на это рассуждение невозможно дать адекватный ответ, поскольку субъект будет считать пренебрежением все, что будет сказано о его заблуждении.