Единица делится надвое. Эссе о Ленине

Но как насчет насилия, зачастую предельного? Как же – сотни тысяч убитых? Что сказать о преследованиях, особенно интеллигенции? То же самое, что и обо всех насилиях, отмечавших на протяжении истории вплоть до сегодняшнего дня все сколько-нибудь развернутые попытки реализации свободной политики. Она не может быть мягкой, прогрессивной и мирной, будучи радикальным подрывом извечного строя, подчиняющего общество богатству и богатым, власти и власть имущим, науке и ученым, капиталу и его служителям. Великое и суровое насилие уже на лицо, когда вы не можете больше терпеть, чтобы ни во что не ставили то, что люди думают, ни во что – коллективное рабочее сознание, ни во что – вообще всю мысль, которая неоднородна строю, увековечивающему подлое господство чистогана. Тема тотального освобождения, практикуемая в настоящем, с энтузиазмом абсолютного настоящего, всегда располагается по ту сторону добра и зла, поскольку в обстоятельствах революционного действия единственное известное добро – это то, которое господствующий строй поднимает на щит как знамя своего увековечения. Предельное насилие, таким образом, есть оборотная сторона предельного энтузиазма, поскольку на самом деле речь идет, по выражению Ницше, о переоценке всех ценностей. Ленинская страсть реального, которая есть также и страсть мысли, не знает морали. Мораль, как ясно увидел Ницше, не имеет иного статуса, кроме генеалогического. Это пережиток старого мира. И, как следствие, для ленинца порог терпимости к тому, что из нашего мира и старого сегодня видится наихудшим из зол, задран до предела. Очевидно, именно это заставляет сегодня кое-кого говорить о «варварстве» века ХХ-го. Между тем, абсолютно несправедливо изолировать данное измерение от страсти реального. Даже когда речь идет о преследовании интеллигенции, сколь бы катастрофическим не было это зрелище и его последствия, важно вспомнить, что возможным его сделал тот факт, что не привилегии знания распоряжаются политическим доступом к реальному. Как сказал во времена Французской революции Фукье-Тенвиль, судивший и приговоривший к смерти Лавуазье, создателя современной химии, «У Республики нет нужды в ученых». Пусть это варварское высказывание, абсолютно экстремистское и безрассудное, но вот что следует в нем расслышать, между слов, в сокращенной аксиоматической форме: «У Республики нет нужды». Не из нужды, не из выгоды или ее коррелята, привилегированного знания, выводится политический захват того или иного фрагмента реальности, но из события коллективизируемой мысли, и только из него. Иными словами, политика, когда она существует, сама обосновывает свой принцип относительно реального, а значит, не нуждается ни в чем, кроме себя самой. 

Но, быть может, сегодня всякая попытка подвергнуть мысль испытанию реальным, политическим или еще каким, почитается варварской? Страсть реального, сильно поостынув, уступает (временно?) место приятию реальности, порой радостному, порой мрачному. 

Конечно, страсть реального всегда сопровождается буйным разрастанием видимости. Мир для революционера – это старый мир, полный порчи и предательства. И значит, всегда нужно снова приниматься за его очищение, за полное обнажение реального. 

И следует подчеркнуть, что очищение реального означает вытяжку из реальности того, что ее окутывает и замутняет. Отсюда неистовый вкус к поверхности и прозрачности. Век пытается реагировать против глубины. Он успешно проводит вескую критику основы и потусторонности, повышает статус непосредственности и чувство воспринимаемой поверхности. Он предлагает, по стопам Ницше, отказаться от «метамиров» и признать идентичность реального явлению. Мышление, именно потому что одушевляет его не идеал, но реальное, должно постичь явление как явление, или реальное – как чистое событие его проявления. Именно реальность является препятствием для раскрытия реального как чистой поверхности. Здесь разыгрывается битва против видимости. Но коль скоро видимость-реальности льнет к реальному как приклеенная, разрушение видимости равнозначно чистому разрушению, разрушению как таковому. По окончании процесса своего очищения, реальное как тотальное отсутствие реальности оказывается ничем. Этот путь, избиравшийся на протяжении столетия бесчисленными попытками – политическими, художественными, научными, – можно назвать путем террористического нигилизма. Коль скоро его субъективная пружина есть страсть реального, это не согласие на ничто, это творчество, и нам следует видеть здесь род активного нигилизма.