Единственная Джун

– Пожалуйста, не ненавидь меня, Брант, – говорит она, прижимаясь лицом к моей груди. Она глубоко вдыхает и утыкается носом мне в кофту. От этого меня бросает в преступную дрожь. – Обещай мне.

Я сглатываю яд и надеюсь, что не захлебнусь им окончательно.

– Это невозможно, – говорю я, и это самый честный ответ. Обхватив лицо Джун ладонями, я осторожно откидываю ее голову назад и опускаю на нее взгляд. Большими пальцами провожу по ее коже, стирая катящиеся слезинки. – Я могу лишь любить тебя. Другого мне не дано.

– Это правда?

– Конечно, правда.

На ее милом, нежном, как у фарфоровой куколки, лице расцветает улыбка. Но чем дольше она смотрит на меня, тем лучше ее глаза начинают видеть сквозь толщу темноты. А затем они расширяются от ужаса, и она вскидывает руки и обхватывает мое лицо.

– Брант, у тебя кровь.

– Я в порядке.

Я не отстраняюсь, когда она проводит кончиками пальцев по моей разбитой нижней губе. Я не должен позволять ей этого делать, но позволяю. Я слишком долго обходился без ее прикосновений, и моя сила воли иссякла и умерла.

Мое сердце будет следующим, если я не отстранюсь.

Джун проводит пальцами по уродливой ране, но в ее взгляде читается только нежность и доброта. Так не похоже на порок, отравивший мою кровь и заразивший меня грязными мыслями. Мои веки подрагивают, и я молюсь, чтобы она не заметила, как я вздрагиваю, опьяненный ощущением чего-то столь невинного. Чего-то, чего я раньше не испытывал.

Мне нужно уйти.

Я должен найти способ защитить ее от всего этого, чем бы оно ни было.

Защитить… Но так, чтобы не отталкивать и не разбивать ей сердце. Так, чтобы она не думала, будто я не люблю ее.

– Джун. – Я беру ее за запястье и опускаю руку, улавливая вспышку беспокойства в ее глазах. – Джунбаг, тебе нужно поспать. Мы можем поговорить утром.

Я не даю ей возможности что-либо спросить или убеждать меня остаться.

Я просто ухожу. Я ухожу.

Не могу сейчас здесь находиться. Она слишком хрупкая, слишком уязвимая. А во мне все еще бурлит адреналин. Я все еще задыхаюсь от ужасного осознания того, что ребенок, за взрослением которого я наблюдал; ангел, которого я поклялся защищать; маленькая девочка, которую я любил в самом чистом, самом невинном смысле, теперь становится девушкой, которую я желаю, не имея права на то.

И это несправедливо.

Это, черт побери, так несправедливо.

Если бы мой отец не убил мою мать, я был бы просто соседским мальчишкой, а она – соседской девчонкой. Вместо этого он заклеймил нас, вверг меня во что-то извращенное. Он превратил единственное существо, которое я когда-либо мог желать, в то, что никогда не станет моим.

Но я все равно ее люблю.

Я все равно люблю ее во всех других смыслах: во всех драгоценных, чистых, хороших смыслах.

И мне остается лишь надеяться, что искаженная отравленная любовь не испортит все остальное.

* * *

Границы начали размываться.

И если и есть в этом мире что-то, что может испортить человека изнутри и довести его до безумия, то это размытые границы.

Я делал все возможное, чтобы избавиться от этой порочной любви, при этом не стирая Джун из своей жизни. Я действительно очень старался.

Я пытался обуздать это.

Пытался похоронить это заживо.

Очень жаль, что мы не способны до конца похоронить сильные чувства, которые возвращаются и окутывают нас с еще большей силой, чем прежде.

Глава девятнадцатая «Первый закон природы»

Первый закон природы – это самосохранение. Отсекайте то, что может вам навредить. Но если это стоит сохранить и имеет смысл, питайте его и не жалейте. В конечном счете это настоящая жизнь и любовь к себе… изнутри.

Т. Ф. Ходж

Брант, 24 года

Сегодня Джун исполняется восемнадцать лет.

Последние девять месяцев пронеслись мимо, как перекати-поле в пустыне, оставив меня выжженным и иссушенным. Мы вернулись практически к старому положению дел: Джун так и не догадывалась о коварных чувствах, которые присосались ко мне, как пиявка.

Она снова моя Джунбаг.

И это потому, что нет другого выхода.

Нет другого пути.

– Йоу, Луиджи! – кричит пьяный Тео, залетая с заднего дворика с бутылкой пива в руках. – Пич желает торт. Поторопись, а не то я буду называть тебя Мухомор.

Я морщусь в недоумении и поворачиваю голову в его сторону.

– Почему это?

– Ну, сонные мухи такие медлительные.