Единственный, кому ты веришь

* * *

Вот и все, дорогие коллеги. На этом тетрадка заканчивается. Странный текст, не правда ли? Текст, который больше чем текст. Как вам объяснить?… Закрыв тетрадь, я, как мне показалось, со всей ясностью понял, что за сила управляет жизнью этой женщины, то есть пациентки. Чувство вины. Вины настолько острой и всепоглощающей, что, даже придумывая другой вариант развития событий для своей любовной истории, фактически новую историю, в которой она могла бы стать счастливой, Клер написала печальный финал, словно вынесла себе приговор, обрекший ее на одиночество и сожаления. Ее патологию, которая, бесспорно, усугубляется тяжелой формой истерии, можно обозначить знакомым всем нам словосочетанием «склонность к фрустрации». «Да здравствует неудача!» – вот как называется ее история. Позволю себе напомнить вам о важной роли мазохизма во многих патологиях, в особенности у женщин, – я защитил диссертацию по теме «Мания разрушения и стремление к смерти в женских неврозах». Трудно не заметить, что у Клер… у мадам Милькан в романе присутствует лихорадочный поиск «точки катастрофы», желание получить доказательства своей неспособности быть любимой; я бы даже, пожалуй, назвал это «жаждой крушения», связанной с бессознательным обетом принять кару, самой себя наказать, за что-то заплатить. И самоубийство племянницы, которое мадам Милькан отрицает в романе, ибо мысль о нем для нее нестерпима, имеет к тому прямое отношение: Клер вынесла себе приговор за то, что не сумела защитить Катю, нарушив тем самым данное брату обещание. Однако корни ее чувства вины уходят, несомненно, гораздо глубже в прошлое: скрытый в детстве от родителей проступок, постродовая депрессия, какой-нибудь обет смерти в студенческом братстве, – об этих обстоятельствах мне ничего не известно.

Тем не менее – и тут у вас определенно есть все основания меня осудить – я, вместо того чтобы вернуться с Клер в ее детство и юность и найти там причину, которая три года назад могла вызвать депрессивное состояние, отягощенное апрагматическим чувством вины, провоцирующим у нее то агрессию, то апатию, так вот, вместо этого я решил поискать в сегодняшней реальной жизни то, что могло бы вырвать ее из одиночного заключения здесь, в клинике, и в себе самой. Ее случай напомнил мне о Роже – пациенте, с которым я общался, будучи на стажировке в «Ормо», в Блуа. Он двадцать лет держал пасеку, и никаких других занятий у него не было – присматривал за ульями, собирал мед, наблюдал за развитием пчелиных маток… Как считал мой тогдашний наставник, доктор Ори, Роже и сам превратился в пчелу. По-моему, с Клер произошло нечто похожее: она превратилась в ожидание. Всю жизнь она ждала и была всецело поглощена ожиданием. Чего именно ждала? По сути, ничего. Смерти, которая непременно придет, любви, которая обязательно случится, прощения, которое будет ей даровано? Может, и так. Однако, вероятнее всего, она ничего не ждала. Разумеется, практической пользы от этого меньше, чем от разведения пчел, но и вреда особого нет. Ожидание стало ее внутренней сущностью, процесс ожидания заменил собой объект. Она застыла в этой позе – Пенелопа без женихов, Пенелопа, к которой не вернулся Одиссей и которая упорно пытается разрушить ту жизнь, что могла бы прожить.