Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени

Термин «репрезентация» появляется в позднее Средневековье (XIV вбк) в Италии. Поначалу он означает присутствие собственной персоной; изображение, воплощение. Уже на раннем этапе он применяется к присутствию Христа в литургии. Фома Аквинский отмечает, что политическое сообщество «репрезентирует» (отображает) божественное правление миром[16]. Здесь репрезентация вписывается в аналоговую, «онтотеологическую» логику схоластики: в соответствии с ней человеческий мир устроен по аналогии с целым миром и управляется по той же модели, по которой целый мир управляется Богом.

Далее понятие развивается в рамках теории корпорации. Корпорация как тело короля определяется как persona ficta et repraesentata — юридическая фикция единства и единство как реальное воплощение. Позднее оба смысла — и фиктивно — юриди — ческий, и персонально — воплощающий — вольются в само понятие репрезентации, образуя его основные полюса. Здесь репрезентация понимается в двух противоположных направлениях. Во — первых, в нисходящей логике: Власть исходит сверху, от Бога, Бог далее воплощается в короле, тот далее в сословиях, те — в профессиональных корпорациях. Во — вторых, репрезентация понимается частично как деривация и легитимация власти «снизу»: Бог дает власть народу, народ «инкорпорируется», воплощается в сословиях, а те — в персоне короля. Теория репрезентации выступает на этом этапе в паре с теорией общественного договора (consensus). Здесь, как мы уже упоминали, демократические элементы сочетаются с монархическими, но и те и другие обосновывают глубокую интеграцию средневекового общества.

В XVI–XVII веках понятие репрезентации употребляется «на всех фронтах», и для обоснования абсолютизма (у Гоббса, в восходящей модели, где субъекты «авторизуют» монарха быть их представителем, а у Боссюэ — в нисходящей модели, где монарх является репрезентацией Бога), и для обоснования сословного государства, в котором сословные институты представляют единство народа (Альтузий). (Как мы уже замечали в связи с другими политическими понятиями, их смысл может меняться с точностью до наоборот, поэтому они все время находятся в центре идеологической борьбы. Эта идеологическая двусмысленность означает также, что понятия не самодостаточны — они происходят из событий, то есть из кризисов и поворотов, которые обнажают их противоречивость, но и придают им ту или иную направленность.)

«Барочная» монархия XVII века — эпоха расцвета логики репрезентации. «Репрезентация» народа королем выражается в блеске его персоны и его двора. Но в то же время эта репрезентация (в отличие от средневекового корпоративного варианта) имеет тенденцию к дистанцированное ™ от народа, к превращению в зрелище. Кроме того, в рамках описанного выше абстрагирования «государства» от государя, персоналистский, блестящий аспект репрезентации постепенно сменяется абстрактно — бюрократическим, системой юридических фикций, описанных у Гоббса. Гоббс упоминает, что в «естественном состоянии» власть — могущество относится на «репутации». То есть в ситуации, когда любая власть относительна, она должна опираться на воображаемые средства, на блеск и пышность как выражение власти. Но сам Гоббс предпочитает построить власть как правовое соотношение сил, оставив, впрочем, воображаемую ауру верховной власти в виде пугающего Левиафана.

«Левиафан» Гоббса знаменует собой отход от «христианской» модели личного воплощения к «иудаистской» модели, подчеркивающей отчужденность и земную трансцендентность власти. Карл Шмитт, в своей работе «Католицизм и политическая форма», подчеркивает первый, персоналистский момент репрезентации как основной. Для Шмитта репрезентация — это логика типа, идеальной модели. Михаил Ямпольский в своем Возвращении Левиафана, напротив, описывает процесс абстрагирования и обезличивания «репрезентации», ее превращения в структурную схему. Ясно, что здесь идет речь не только об исторической динамике, но и о различных видах представительства — репрезентации как персонификации и репрезентации как абстрактной системы.

В XVII веке «репрезентация» становится не только политическим, но и эпистемологическим понятием. Познание осмысляется в эту эпоху как проецирование мира субъектам на некую доступную и обозримую для него плоскость. Субъект активен в познании, он вторично придает вещам их, казалось бы, уже наличное присутствие. Отношение познающего субъекта к вещам — такое же, как у барочного монарха — к его подданным. Субъект приводит вещи к их истине, познает их и манифестирует их для других субъектов, в залитой светом публичной сфере, центром которой является суверен. Цель репрезентативного знания — человеческая мощь.