Эдипов комплекс. Мама, я люблю тебя

Однажды он стучит своей палочкой о мостовую и спрашивает: „Слушай, тут лежит человек… который похоронен… или это бывает только на кладбище?“ Таким образом, его занимает теперь не только загадка жизни, но и смерти.

По возвращении я вижу в передней ящик, и Ганс говорит[109]: „Анна ехала с нами в Гмунден в таком ящике. Каждый раз, когда мы ехали в Гмунден, она ехала с нами в ящике. Ты мне уже опять не веришь? Это, папа, уже на самом деле. Поверь мне, мы достали большой ящик, полный детей, и они сидели там, в ванне. (В этот ящик упаковывалась ванна.) Я их посадил туда, верно. Я хорошо припоминаю это“[110].

Я: „Что ты можешь припомнить?“

Ганс: „Что Анна ездила в ящике, потому что я этого не забыл. Честное слово!“

Я: „Но ведь в прошлом году Анна ехала с нами в купе“.

Ганс: „Но раньше она всегда ездила с нами в ящике“.

Я: „Не маме ли принадлежал ящик?“

Ганс: „Да, он был у мамы“.

Я: „Где же?“

Ганс: „Дома на полу“.

Я: „Может быть, она его носила с собой?“[111]

Ганс: „Нет! Когда мы теперь поедем в Гмунден, Анна опять поедет в ящике“.

Я: „Как же она вылезла из ящика?“

Ганс: „Ее вытащили“.

Я: „Мама?“

Ганс: „Я и мама. Потом мы сели в экипаж. Анна ехала верхом на лошади, а кучер погонял. Кучер сидел на козлах. Ты был с нами. Даже мама это знает. Мама этого не знает, потому что она опять это забыла, но не нужно ей ничего говорить“.

Я заставляю его все повторить.

Ганс: „Потом Анна вылезла“.

Я: „Она ведь еще и ходить не могла!“

Ганс: „Мы ее тогда снесли на руках“.

Я: „Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году она еще совсем не умела сидеть“.

Ганс: „О, да, она уже сидела и кричала: но! но! И щелкала кнутом, который раньше был у меня. Стремян у лошади не было, а Анна ехала верхом; папа, а может быть, это не шутка““.

Что должна означать эта настойчиво повторяемая и удерживаемая бессмыслица? О, это ничуть не бессмыслица; это пародия — месть Ганса отцу. Она должна означать приблизительно следующее: если ты в состоянии думать, что я могу поверить в аиста, который в октябре будто бы принес Анну, тогда как я уже летом, когда мы ехали в Гмунден, заметил у матери большой живот, то я могу требовать, чтобы и ты верил моим вымыслам. Что другое может означать его утверждение, что Анна уже в прошлое лето ездила в ящике в Гмунден, как не его осведомленность о беременности матери? То, что он и для следующего года предполагает эту поездку в ящике, соответствует обычному появлению из прошлого бессознательных мыслей. Или у него есть особые основания для страха, что к ближайшей летней поездке мать опять будет беременна. Тут уже мы узнали, что именно испортило ему поездку в Гмунден, — это видно из его второй фантазии. „Позже я спрашиваю его, как, собственно говоря, Анна после рождения пришла к маме, в постель“.

Тут он уже имеет возможность развернуться и подразнить отца. Ганс: „Пришла Анна. Госпожа Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Ведь она еще не умела ходить. А аист нес ее в своем клюве. Ведь ходить она еще не могла (не останавливаясь, продолжает). Аист подошел к дверям и постучал; здесь все спали, а у него был подходящий ключ; он отпер двери и уложил Анну в твою[112] кровать, а мама спала; нет, аист уложил Анну в мамину кровать. Уже была ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать и совсем без шума, а потом взял себе шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было“.

Я: „Кто взял себе шляпу? Может быть, доктор?“

Ганс: „А потом аист ушел к себе домой и потом позвонил, и все в доме уже больше не спали. Но ты этого не рассказывай ни маме, ни Тине (кухарка). Это тайна!“

Я: „Ты любишь Анну?“

Ганс: „Да, очень“.

Я: „Было бы тебе приятнее, если бы Анны не было, или ты рад, что она есть?“

Ганс: „Мне было бы приятнее, если бы она не появилась на свет“.

Я: „Почему?“

Ганс: „По крайней мере она не кричала бы так, а я не могу переносить крика“.

Я: Ведь ты и сам кричишь?»

Ганс: «А ведь Анна тоже кричит».

Я: «Почему ты этого не переносишь?»

Ганс: «Потому что она так сильно кричит».

Я: «Но ведь она совсем не кричит».

Ганс: «Когда ее шлепают по голому роро, она кричит».

Я: «Ты уже ее когда-нибудь шлепал?»

Ганс: «Когда мама шлепает ее, она кричит».

Я: «Ты этого не любишь?»

Ганс: «Нет… Почему? Потому что она своим криком производит такой шум».

Я: «Если тебе было бы приятнее, чтобы ее не было на свете, значит, ты ее не любишь?»

Ганс: «Гм, гм…» (утвердительно).

Я: «Поэтому ты думаешь, что мама отнимет руки во время купания и Анна упадет в воду…»

Ганс (дополняет): «…и умрет».

Я: «И ты остался бы тогда один с мамой. А хороший мальчик этого все-таки не желает».

Ганс: «Но думать ему можно».

Я: «А ведь это нехорошо».

Ганс: «Когда об этом он думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору»[113].

Позже я говорю ему: «Знаешь, когда Анна станет больше и научится говорить, ты будешь ее уже больше любить».

Ганс: «О, нет. Ведь я ее люблю. Когда она осенью уже будет большая, я пойду с ней один в парк и буду все ей объяснять».