Эдипов комплекс. Мама, я люблю тебя

Ганс: „Нет, это неверно. В первый раз она ехала верхом на лошади… а во второй раз“ (по-видимому, начинает терять уверенность).

Я: „Быть может, мама была лошадью?“

Ганс: „Нет, на настоящей лошади в одноконном экипаже“.

Я: „Но мы ведь всегда ездили на паре“.

Ганс: „Тогда это был извозчичий экипаж“.

Я: „Что Анна ела в ящике?“

Ганс: „Ей дали туда бутерброд, селедку и редиску (гмунденовский ужин), и так как Анна ехала, она намазала себе бутерброд и 50 раз ела“.

Я: „И она не кричала?“

Ганс: „Нет“.

Я: „Что же она делала?“

Ганс: „Сидела там совершенно спокойно“.

Я: „И не стучала?“

Ганс: „Нет, она все время ела и ни разу даже не пошевелилась. Она выпила два больших горшка кофе — до утра ничего не осталось, а весь сор она оставила в ящике, и листья от редиски, и ножик, она все это прибрала, как заяц, и в одну минуту была уже готова. Вот была спешка! Я даже сам с Анной ехал в ящике, и я в ящике спал всю ночь (мы на самом деле года два назад ночью ездили в Гмунден), а мама ехала в купе; мы все время ели и в вагоне, это было очень весело… Она вовсе не ехала верхом на лошади (он теперь уже колеблется, так как знает, что мы ехали в парном экипаже)… она сидела в экипаже. Это уже верно, но я ехал совсем один с Анной… мама ехала верхом на лошади, а Каролина (прошлогодняя прислуга) ехала на другой… Слушай, все, что я тебе тут рассказываю, все неверно“.

Я: „Что неверно?“

Ганс: „Все не так. Послушай. Мы посадим ее и меня в ящик[115], а я в ящике сделаю „виви“. И я сделаю „виви“ в панталоны, мне это все равно, это совсем не стыдно. Слушай, это серьезно, а все-таки очень весело!“

Затем он рассказывает историю, как вчера, о приходе аиста, но не говорит, что аист при уходе взял шляпу.

Я: „Где же у аиста был ключ от дверей?“

Ганс: „В кармане“.

Я: „А где у аиста карман?“

Ганс: „В клюве“.

Я: „В клюве? Я еще не видел ни одного аиста с ключом в клюве“.

Ганс: „А как же он мог войти? Как входит аист в двери? Это неверно, я ошибся, аист позвонил, и кто-то ему открыл дверь“.

Я: „Как же он звонит?“

Ганс: „В звонок“.

Я: „Как он это делает?“

Ганс: „Он берет клюв и нажимает им звонок“.

Я: „И он опять запер дверь?“

Ганс: „Нет, прислуга ее заперла. Она уже проснулась. Она отперла ему дверь и заперла“.

Я: „Где живет аист?“

Ганс: „Где? В ящике, где он держит девочек. Может быть, в Шенбрунне“.

Я: „Я в Шенбрунне не видел никакого ящика“.

Ганс: „Он, вероятно, находится где-то подальше. Знаешь, как аист открывает ящик? Он берет клюв — в ящике есть замок — и одной половинкой его так открывает (демонстрирует это мне на замке письменного стола). Тут есть и ручка“.

Я: „Разве такая девочка не слишком тяжела для аиста?“

Ганс: „О, нет!“

Я: „Послушай, не похож ли омнибус на ящик аиста?“

Ганс: „Да!“

Я: „И мебельный фургон?“

Ганс: „Гадкий фургон — тоже“.

17 апреля. Вчера Ганс вспомнил свое давнишнее намерение и пошел во двор, находящийся напротив нашего дома. Сегодня он этого уже не хотел сделать, потому что как раз против ворот у платформы стоял воз. Он сказал мне: „Когда там стоит воз, я боюсь, что я стану дразнить лошадей, они упадут и произведут ногами шум“.

Я: „А как дразнят лошадей?“

Ганс: „Когда их ругают, тогда дразнят их, и когда им кричат но-но“[116].

Я: „Ты дразнил уже лошадей?“

Ганс: „Да, уже часто. Я боюсь, что я это сделаю, но это не так“.

Я: „В Гмундене ты уже дразнил лошадей?“

Ганс: „Нет“.

Я: „Но ты охотно дразнишь лошадей?“

Ганс: „Да, очень охотно“.

Я: „Тебе хотелось и стегнуть их кнутом?“

Ганс: „Да“.

Я: „Тебе хотелось бы так бить лошадей, как мама бьет Анну. Ведь тебе это тоже приятно?“

Ганс: „Лошадям это не вредно, когда их бьют. (Я так ему говорил в свое время, чтобы умерить его страх перед битьем лошадей.) Я это однажды на самом деле сделал. У меня однажды был кнут, и я ударил лошадь, она упала и произвела ногами шум“.

Я: „Когда?“

Ганс: „В Гмундене“.

Я: „Настоящую лошадь? Запряженную в экипаж?“

Ганс: „Она была без экипажа“.

Я: „Где же она была?“

Ганс: „Я ее держал, чтобы она не убежала“. (Все это, конечно, весьма невероятно.)

Я: „Где это было?“

Ганс: „У источника“.

Я: „Кто же тебе это позволил? Разве кучер ее там оставил?“

Ганс: „Ну, лошадь из конюшни“.

Я: „Как же она пришла к источнику?“

Ганс: „Я ее привел“.

Я: „Откуда? Из конюшни?“

Ганс: „Я ее вывел потому, что я хотел ее побить“.

Я: „Разве в конюшне никого не было?“

Ганс: „О, да, Людвиг (кучер в Гмундене)“.

Я: „Он тебе это позволил?“

Ганс: „Я с ним ласково поговорил, и он сказал, что я могу это сделать“.

Я: „А что ты ему сказал?“

Ганс: „Можно ли мне взять лошадь, бить ее и кричать. А он сказал — да“.

Я: „А ты ее много бил?“

Ганс: „Все, что я тебе тут рассказываю, совсем неверно“.

Я: „А что же из этого верно?“

Ганс: „Ничего не верно. Я тебе все это рассказал только в шутку“.

Я: „Ты ни разу не уводил лошадь из конюшни?“

Ганс: „О, нет!“

Я: „Но тебе этого хотелось?“

Ганс: „Конечно, хотелось. Я себе об этом думал“.

Я: „В Гмундене?“

Ганс: „Нет, только здесь. Я себе уже об этом думал рано утром, когда я только что оделся; нет, еще в постели“.

Я: „Почему же ты об этом мне никогда не рассказывал?“

Ганс: „Я об этом не подумал“.