Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

– Там кормят.

– Чем?

– Разным. Три раза в день.

Я не понимала уже ничего. Он что, готов в этот самый приют вернуться? Требовалось срочно сменить тему разговора, пока я окончательно не запуталась!

– А сейчас вы живете с… мамой?

– И еще с ее другом Шарлем.

Дольше нам поговорить не дали, из кафе вышли отец с… этой мамой. Она схватила Герберта за руку и потащила куда-то, даже не посмотрев в мою сторону, а отец крепко взял за руку меня, словно боясь, что я могу побежать за ними.

Зря боялся, вот уж чего мне не хотелось вовсе, так это бежать за незнакомой теткой, даже назвавшейся мамой, тем более она отдала Герберта в приют.

– Папа, а в приюте кормят?

– Что?

– Герберт сказал, что в приюте дают кушать три раза в день. Он жил там четыре года. Почему, папа?

– Твоя мамаша кутила в Константинополе. Наркоманка чертова!

Было видно, что он зол.

– Ты сердишься на нее?

– Я хотел получить развод, чтобы жениться снова, но она не торопится. Даже этого мальчишку записала на меня, будто я отец. Нагуляла черт знает от кого, а записала на меня!

Мне вдруг стало очень жалко маленького Герберта, нагулянного черт знает от кого и четыре года проведшего в приюте; хоть там и кормят три раза в день, но, наверное, бьют или делают еще что-то страшное.

– Папа, он хороший мальчик. Он даже не жаловался на приют…

– Ему, небось, в приюте было лучше, чем у этой кукушки.

– Почему кукушки?

– Женщины, которые бросают своих детей, называются кукушками.

– А я думала, что это птица…

– И птицы кукушки тоже подбрасывают свои яйца в чужие гнезда.

Я уже не помню, что еще пыталась узнать у отца о кукушках и несчастном Герберте, знаю, что о матери не расспрашивала. Но немного погодя выяснилось, что она снова сбежала, бросив Герберта во второй раз, теперь у своего друга Шарля, который не стал долго держать мальчика у себя и сдал его в приют.

Больше мы довольно долго о ней не вспоминали вообще.

И все же на отца эта встреча и мои расспросы повлияли, он попытался организовать хоть какое-то подобие нормальной жизни. Мы больше не разъезжали по всей стране, не ночевали в фургоне, не мерзли в подворотнях, не чая дожить до утра, не мотались по городам и весям. Хотя выступать на улице не перестали, я все больше и чаще пела.

Отец развелся с той, что называла себя моей матерью, я была счастлива, но не из-за развода, а потому что для этого отцу пришлось хотя бы на время перебраться в Берне и поселиться у бабушки. Но довольно быстро выяснилось, что я хочу в Париж. Я уже была пропитана духом парижских улиц, духом свободы, и жизнь в тихом Берне казалась болотом.

У Жанны родилась девочка, которую назвали Денизой. Я не ревновала отца к сестричке, я как-то мысленно отдалилась и от него тоже. Пятнадцать лет не десять, когда хочется держаться за отцовскую руку или прятаться за его спину. Я считала себя достаточно взрослой, чтобы зарабатывать себе на жизнь самостоятельно.

– Ты не должна работать на улице, Эдит. Постарайся найти работу, как у всех.

Я обещала. И постаралась. И нашла. Пятнадцатилетнюю дуреху ростом с десятилетнего ребенка отправили торговать молочными продуктами. Я долго там не продержалась, и в другом месте тоже, и в третьем. Но я не жалею, совсем не жалею. Тому, кто вырос на улице и привык к аплодисментам, очень трудно запереть себя на целый день в четырех стенах и слышать только приказы.

Моего отношения к Симоне не понимает никто. И не поймет, если сам не испытал того же. Разве я могла отказаться от своего отца, каким бы он ни был – удачливым или не очень? Даже от матери, которая принесла мне столько горя? Пусть она была наркоманкой, пусть исковеркала все мое детство, пусть я выжила не благодаря, а вопреки ей, Лин Марса все равно моя мать. Мать я почти не видела, а когда стала известной, она до самой своей смерти меня шантажировала, выкачивая деньги. Но я платила вовсе не потому, что боялась какого-то разоблачения, все равно все прекрасно знали о моем прошлом, я платила потому, что сумела выбраться из нищеты, подняться с самого дна, и чувствовала себя всегда и перед всеми, кто не сумел или не был столь везуч и талантлив, как я сама, несколько виноватой и обязанной помогать.

Знаешь, Тео, давай не будем верить обвинениям против Симоны. Даже если она и брала себе что-то из моего, то это просто по привычке. Ведь в юности мы жили единым целым, когда все было общим, особенно несчастья. Я знаю, что она выдумывает много глупостей, утверждает, что из Эдит Гассион стала Эдит Пиаф благодаря в первую очередь ей, а уж потом кому-то другому и даже самой себе.

Знаю, что, когда меня не будет, она еще многое придумает такого, чего просто не могло быть. Знаю и прошу об одном: не мешайте ей. Пусть рассказывает небылицы, если ей так легче. Те, кто знает меня, и так поймут, где глупые выдумки, а зрителям совершенно неважно, присутствовала ли где-то Симона Берто и была ли она вообще моей сестрой, для моих зрителей куда важней то, какие я песни пела и как держалась на сцене.