Едкое солнце

Нино что-то ответил, но я уже не слушала. Какое всё-таки изумительное время – лето. Тогда я ещё не смогла бы назвать точную причину внезапно объявшего меня спокойствия. Но было ощущение, как если бы я выиграла в лотерею и со дня на день ожидала крупную сумму. Я уже упоминала, что деньги как таковые меня не волновали, но чувство свободы, которое они дарили, её сладостное предвкушение – всё это вполне могло вызывать во мне трепет, комфорт, умиротворение. Я считала, что обрела гармонию.

И ещё – куда-то испарилось чувство стыда. Стыда перед Нино за неудавшийся вечер, стыда за колкие мысли о синьоре, стыда как вообще такового. Вы меня поймёте, когда услышите, что в то утро я плавала без бюстгальтера от купальника. Я не была вульгарна, я находилась в воде и позволяла лишь угадывать себя, однако чувствовала, как это придавало новый виток в наших с Нино отношениях. Ему хватало заученного такта делать вид, словно ничего не происходило, только как же наш состоявшийся поцелуй? Нино был славным мальчиком, но мне хотелось видеть больше решительности с его стороны.

Днём я с порхающей лёгкостью согласилась порисовать с синьорой на пленэре. Синьора моя, синьорина, девочка моя смешная, моя просто Валентина. Длинный балахон забвения, шляпа-тайник, и это если учесть, что мы сели под навесом. На мне всё ещё был купальник – но уже полный ансамбль, я щадила чувства крёстной, – однако долго в укрытии я не продержалась. Мне казалось, что река лета проплывала мимо меня, в неё тянуло вернуться, поэтому я отделилась от крёстной и перетащила свой мольберт за теневую черту, туда, где была моя стихия – с разогретой землёй, сонным временем и пустыми миражами мыслей. Периодически ко мне подплывала гротескная армада из соломенной шляпы и балахона, последний при движении крёстной струился, как знамя. Синьора подсказывала, где я совершала очередную ошибку, напоминала о существовании разбавителя и что перспектива всё ещё не вполне правильно выстроена. А я вообще не знала, что я её выстраивала. Я малевала два холма, стекающихся к середине, образуя нашу долину, и была всем довольна.

Синьора хотела научить меня видеть больше, чем было показано, а меня больше заботило, когда синьора уже начнёт готовить себя к выходу. Нино пригласил нас на ужин с танцами, любезно заверив, что заказал столик в другом ресторане, что недалеко от «танцев, гораздо лучше позавчерашних». Его галантная скрупулёзность подкупала.

Позже я прогулялась, не в виноградники, а к подъездной аллее. Там я немного прошлась вдоль кипарисов и, кажется, тогда впервые отметила их покорную, тихую, будто спящую, торжественность – их гнёт судьбы. А вы замечали, каким сиротливым, бедующим кажется кипарис, этот прекраснейший юноша с закрытыми глазами, обернувшийся деревом, когда стоишь к нему совсем близко?

Вечером мы с крёстной снова были независимой, по её решению, – и комичной, по моему мнению, – парой гордых феминисток. Её карета везла нас в Сиену, и я наслаждалась каждой секундой нашего пути. Я лежала на дверце с открытым окном и вдыхала свежесть, нёсшуюся мне навстречу, мои волосы беззаботно трепетали. Уже рассыпались звёзды. Сегодня я была счастлива и много улыбалась просто так.

За ужином царил бонтон. Я пригубила бокал шампанского, выказывая, что мне кое-что известно о достоинстве. На мне было очень простое платье – свидетель моих лет, не нуждавшихся в акцентировании. Много позже я поняла: в юности мы утрируем только свои драмы, а на свою красоту плюём, пока она что-то естественное, само собой для нас разумеющееся. В зрелости – независимо, сколько головой и душой вобрали, мы стараемся подчёркивать внешние достоинства, если таковые остались.

Валентине повезло: вечер был её временем, её возрастные моменты приглушались, безукоризненный макияж делал ей множество комплиментов. Наконец-то загорались её усталые глаза, очерчивались скулы, складка рта становилась мягче, чувственнее, губы под тёмно-красной помадой заманчиво скучали, как две спелые вишни в летней прохладе вечера в каком-нибудь таинственном саду. Уверена, в своей юности Валентина была интересна, но не так выразительна, какой её делали зрелость и магия ночи. Валентина была женщиной ночи. Великолепной женщиной великолепной ночи. Но я должна сказать о её платье – не сомневаюсь, этот шедевр был её рук творением, – из какой-то диковинной ткани цвета камня оливина, оттенка, который по всем правилам должен бы указывать на ваши недостатки, но это был не тот случай – крёстная выглядела восхитительно.

Мы снова пришвартовали Валентину у барной стойки. Её одиночество вновь не могло быть долгим – статные набриолиненные синьоры чарующе демонстрировали ей крепкие зубы (а кто – протезы) ещё на входе. И мы снова с Нино целовались, уже на третьей композиции, на этот раз по его инициативе. Его губы были мягкими, внимательными, изучающими, и в какой-то момент мои сделались внезапно жадными. Им хотелось – им срочно понадобилось избавиться от желания, от мучения, как вызревшему плоду не терпелось упасть с яблони.