Едкое солнце

У Сатурнино был большой рот и пухлые губы, его язык стал первым, побывавшим в моём рту. Толчки моего сердца говорили, что я пустая, неосмотрительная и всё делаю правильно. Мы целовались в его машине, над нами с двух сторон тенью нависали дома. Наверное, Сатурнино всегда парковался в узких тёмных переулках, чтобы водить туда своих жертв. Нас скрывала тьма, и мне нравилось касаться Сатурнино. Мне было тепло от его сочных губ, паров виски, от ночи, музыки, катившейся праздничным эхом с танцев. Его руки были чуть ниже моего затылка, большим пальцем он ласкал мне щёку, я ощущала притяжение и то, как спешила во мне кровь. Он был мужчиной, по крайней мере, в обращении. Он оторвался от моих губ и спросил, хочу ли я сбежать отсюда.

– Хочу улететь на Сатурн.

Думаю, я ответила самой неоригинальной пошлостью, наверняка ему часто приходилось её слышать.

Мотор едва рыкнул, как мою руку кто-то схватил.

– Кажется, мы не знакомы, – сказала Валентина, глядя мимо меня.

Сатурнино выругался, добавив:

– Это ещё кто?

– Что вам здесь нужно? Уходите! Убирайтесь! – я немедленно закричала в страхе за момент – такой волшебный и уже ускользающий. Попыталась высвободить руку, но сделала себе только больнее.

– Вылезайте из машины, Орнелла, – холодно сказала синьора.

Я брыкалась и вопила, как иерихонская труба:

– Кто дал вам право! Вы мне не мать!

Сатурнино был моим вторым голосом:

– Она не хочет, слышали? Кто эта сумасшедшая?

Длинные пальцы Валентины вдруг разомкнулись, моё запястье мигом заныло болью. Помню, какую неловкость я ощущала перед Сатурнино, сидя там, как наливалось краской моё лицо. Я хотела извиниться перед ним, сказать, что он тут ни при чём, прежде чем вгрызться в глотку синьоре, как он заговорил первым – опрокидывая, топча меня как дешёвку, обличая тщету моих надежд:

– Она сама притащилась, приятель. Ты же видел, я её не звал!

Я потеряла нить мыслей и взглянула на него. Это был хитрый жалкий прохвост, чей рот я не побрезговала посчитать воротами в рай. Его руки, лицевые мышцы, сумеречная синева глаз – всё было раздражено. Он поглядывал в сторону, где во мраке чертился силуэт, почти мираж. Нино, покинутый мой преторианец, с коктейлем в руке. Собрав, что от меня осталось, я вытащила самоё себя из машины, словно оплёванную. И попыталась отгородиться какой-нибудь иллюзией, пеленой обмана, прострацией от набухавшего чувства стыда, чувства мне не свойственного.

– Ну, надеюсь, вы там разберётесь. Чао! – Сатурнино сорвался с места.

Быть униженной дважды за вечер – я побила собственный рекорд. А эти двое там в полутьме стояли, будто мать с сыном. Мать только что заступилась за сына. Наше положение казалось на редкость убогим.

Глава 7

Я пыталась стереть тот вечер из памяти, он не вписывался в общую картину моего лета, которую я себе обрисовала. Следующим утром я проснулась очень рано, чтобы успеть наверстать и урвать от моего лета как можно больше. Поставила вариться кофе, взяла из блюда гроздь винограда и вышла на террасу, где июнь встретил меня овевающим шелестом оливковой рощи. Надо мной сверкала небесно-синяя чаша неба. Я не занималась самоедством, не вспоминала Нино и не размышляла, была ли в чём-то моя вина. Я всецело доверялась подсознанию. Подсознание командовало моим телом, и в то утро оно потянуло меня совершить моцион.

Мне нравились мелочи дня, эти крошечные хрусталики, из которых клеилось тихое счастье. Ступать босиком по земле или когда ветер раздувал мои длинные тёмно-русые волосы, и при всём при этом нравилось упиваться мыслями о себе как о явлении природы, с которым нужно мириться, которое столь же объяснимо, как гроза или туман. Конечно, я рассуждала подобным образом и всецело перекидывала ответственность за свои помыслы и деяния на природу, которую, известно, невозможно в чём-то обвинить. Но ведь и юность нельзя в чём-то обвинять, юность – самая уязвимая часть природы. Природа – только она имеет какую-то значимость. Она есть суть жизни, а бог, снобизм, политика – подложные смыслы, придуманные человеком. Я знаю, что бога нет. Зачем вы меня учите? Оставьте! Оставьте меня! Забудьте меня! Ветка падает в реку, её несёт, крутит, бьёт о камни порогов. Есть ли у неё предназначение?

Я заметила издалека мопед Пьетро, стоящий где и раньше, под кипарисом. В памяти всплыли глаза, смотревшие на меня из окна как на предмет в выставочном зале. Меня до сих пор удручало их спокойствие – как экспонат я не вызвала в них ни единой эмоции! Но не хотелось бы вновь во всём этом копаться. Свидетель моих беспокойств, моя салфетка, многое бы вам порассказала, если бы могла.