Едкое солнце

– Пьетро! – синьора Розабелла, сидя в кресле, радостно воздела руки. – О, моя девочка, как хорошо, что вы приехали! Наконец-то! Пьетро столько о вас рассказывал.

Я приросла к порогу. Пьетро обо мне говорил? Я едва не рассыпалась на мелкие осколки и тут же, окрылённая, вся превратилась в ветер. Синьора потянулась за тростью, чтобы самостоятельно попытаться встать. Мы разом подскочили к ней, приподняли за локти и помогли дойти до стола, где она вновь присела, а затем протянула ко мне руки. Я наклонилась и обняла её.

– Пожалуйста, Орнелла, достаньте из печки доску, я приготовила рыбу. Вон там возьмите прихватки. Это пеццони, рыба редкая, я готовлю её не в пасте, а только со свежими помидорами. Пьетро с детства очень любит это блюдо. Я стараюсь его баловать по возможности. Прошу, не обожгитесь.

Час пробил кормить моего гладиатора и его бабушку, я принялась за работу. Вначале достала рыбу – неуклюже, с грохотом, зато без травм, затем расставила тарелки и приборы – их я сама нашла. Конечно, много ума их найти не требовалось, но, пресвятая Мадонна, как же я старалась! Старалась всё сделать правильно, так старалась, что даже не понимала и не ощущала в тот миг, что сдаю самый настоящий экзамен, который так много значил для синьоры.

Пьетро наблюдал за моими действиями, держа синьору за плечи, стоя позади неё. У них обоих при виде моей косорукой суеты на лицах с трепетным ожиданием застыли улыбки. Ну, вроде как я справилась. Аж выдохнула.

Еда была удивительно вкусной. Пьетро не утратил своей некоторой «лопоухости» при поедании пищи, но, может, сейчас он казался мне ребёнком, потому что рядом была обожавшая своего внука бабушка. И это было по-особенному трогательным. Мне нравились их отношения, в них жила любовь без побочных эффектов, таких, как эгоизм и больная привязанность, которой неизлечимо страдают некоторые матери по отношению к своим сыновьям. Примеры опустим.

В открытое окошко лилось тёплой рекой солнце, в маленькой обласканной заботой комнате царило взаимное тихое счастье. Лицо синьоры Джаннотти светилось. Я, честное слово, не знала, моя ли была в том заслуга. Но я также видела, как рядом с ней весь сиял Пьетро, хоть на губах его по-прежнему бывала только кроткая улыбка, словно иногда он чего-то стеснялся.

Но не было за столом неловкости. Я будто жила в этом доме уже много лет, заботилась о Пьетро и его бабушке, готовила им, убирала, ждала Пьетро с работы и никогда не знала счастья крепче, а печали светлее, чем хранили его глаза для меня. Эти два лица за одним со мной столом были самыми добрыми лицами во всей Италии и на целом свете. Они зажигались друг о друга. И больше всего в те минуты невыносимо хотелось стать частью их света, чтобы я так же зажигалась о них, а они – о меня. Я мысленно поклялась, что не оплошаю, что справлюсь со всем от меня зависящим, что буду регулярно ходить в церковь и славословить Христа и Богоматерь. Свою, между прочим, «церковь» – бассейн – я не посещала уже которые сутки. Зачтётся ли мне где-нибудь это?

Синьора Розабелла поделилась:

– В детстве у Пьетро были сильные и пухлые руки и ноги, я звала его медвежонком. Я и сейчас продолжаю его так звать, а он продолжает меня не слышать.

Вздохнув, она мутно-голубыми глазами, исполненными ясного ума, посмотрела на меня и покачала головой.

– Иногда совсем не понимаешь – зачем нужны людям разные языки? А их вон сколько, целый земной шар! Говорят, этого не будет когда-то. Дожить бы Пьетро до тех дней, да боюсь, совсем юность свою растеряет к тому времени! А без юности что там за разговоры – всё про хворь да политику, да рыбалка сплошь. Там уж всё молчать хочется.

Она улыбнулась.

– Интересно, – сказала я, – что же будет, если языков не останется?

– Надеюсь, что любовь, голубка, – ответила она. – Надеюсь, когда-то любовь останется единственным языком. Как было бы здорово, вы не находите?

– Разумеется, – кивнула я. – Но, может, не у всех есть способности к осваиванию этого языка? У меня, например, ничего с английским не вытанцовывается, сколько ни пыталась я его учить. Почти перед каждым английским словом мой язык как будто деревенеет. Просто ужас!

Синьора глядела с пониманием:

– Моему поколению с трудом давались иностранные языки. Вот в войну раздавали листовки на немецком. Пресвятая Мадонна! У нас-то не все на родном языке читать умели, хоть и букв в алфавите у нас меньше, чем у остальных, а тут – невиданный какой зверь! Приходилось далеко ездить, к одной препротивной старухе – она убеждала, что понимала всё, что там пишут, а выяснилось, что сказочницей была, сплетала нам такие страсти, упокой её душу! Потом говорили, её дьявол крестил. А мы ей – сахар, и масло, и оливки, только чтоб читала бестолковым крестьянам… Испокон веков языки эти всегда к войне подводили. А что требуется для языка любви, милая? Только сердце, а оно есть у каждого. Так нас учили в школе, во всяком случае.

Мы посмеялись, и Пьетро нас поддержал своей довольной улыбкой.