Едкое солнце

Я тихо поднялась по лестнице и приоткрыла дверь в комнату. Валентина стояла ко мне спиной, в руках она держала кисть и муштабель. Один Пьетро был с ней рядом, почти дышал ей в лицо, они почти целовались. Другой – позировал у балконных дверей. Лица обоих Пьетро были обращены в мою сторону. Оба – настоящие, оба – живые. Во взглядах обоих – торжественный свет грусти. И тот, что стоял у балкона, вдруг заметил меня, устремился прямо в мои глаза, в его лице ничего не поменялось, и я продолжала смотреть на него сквозь щель. И вдруг – он улыбнулся мне. Тогда я едва не потеряла равновесие.

Как вам объяснить? Он стоял полностью обнажённый, уязвимый, совершенный. Розовато-жёлтый свет лучей касался его загорелой бархатистой кожи. И вот он, живое божество, живое блаженство, живая поэзия, – смотрел на меня и улыбался. Ах, как ещё передать, как убрать патетику, перестать быть смешной в своих эфемерных описаниях? Нет, пожалуй, таких слов, что смогли бы передать те мои чувства без пафоса и сопровождающих насмешек, просто не существует. Хотя и красноречием я никогда не страдала, понабралась только бессвязной патетики тут и там. Ведь получилось-то у Валентины, хоть и не в словах, а в картине выразить эти мои чувства. Ей вообще удалось передать то, что витало в воздухе этой комнаты, словно удалось схватить и запечатлеть сам воздух, его температуру, его ароматы и мечты, и всё остальное, что рождалось здесь в эти секунды. Ах, боже ты мой, как же это всё сложно…

Нас поймали. Точнее, Валентина перехватила улыбку Пьетро, адресованную мне, и обернулась. Я отпрянула от двери.

– Входите, дорогая, – приветливо произнесла крёстная.

И я вошла, уже не тушуясь.

– Берите карандаш и бумагу, садитесь за стол. Я видела ваши работы во дворе. В пейзаже у вас нет будущего, но вот к академическому рисунку у вас определённо тяга и, даже сказала бы, имеется нужный трепет.

Мне стало стыдно. Я ведь забыла про свой рисунок, спрятанный за холстом с холмами!

Но я присела. Пьетро смирно стоял, не меняя позы. Теперь я видела его совсем близко, до него оставалось три с половиной или, может, только три метра. Совсем близко. С неприкрытым рельефом мышц он казался больше.

Мы рисовали. Мы «работали», как предпочитала выражаться Валентина. Но какая уж там работа! Я преклоняюсь перед Валентиной, не купившей себе это тело для более личных целей. Преклоняюсь перед всеми художниками-гомосексуалистами, годами рисующими эфебов, и перед мужчинами, желающими, но касающимися своих мадонн-натурщиц только на полотне. Сколько ж нужно иметь терпения, а главное – таланта, внутренней богатой жизни и тяги к искусству!

Нет, у меня определённо не получится сосредоточиться… Я сидела глупым, незрячим, глухим и немощным существом во всех моральных смыслах, но ещё – предельно искренним. Чтобы утихомирить вобранную с воздухом пригоршню сладких мечтаний, выйти из положения, я постаралась пустить своё горячее желание на топливо для работы. Наверное, как раз о таких случаях говорят – делать работу с любовью. И очень скоро удалось уловить некоторую гармонию. По крайней мере, в руках я ощутила явный прилив уверенности, и карандаш ходил теперь плавно, не спотыкаясь о всякие мысли.

Валентина периодически заплывала ко мне за плечо.

– Форма у вас получается, но она пустая. Видите? – она ткнула деревянным кончиком своей кисточки в мой рисунок в районе желудка Пьетро. – Вам нужно учиться видеть содержание, с ходу ловить смысл. Даже если смысла там нет, вы должны наполнить работу собой, «договорить» за тот объект, что вы взялись представлять на бумаге. Вы должны учиться проникать в суть вещей.

Мы говорили так, словно Пьетро не было в комнате. Словно мы рисовали комод с пустыми ящиками. Иногда я забывала про его некоторые особенности, поэтому, когда мне вдруг делалось неловко за наши с крёстной сухие фразы, мой взгляд становился чуточку испуганным. Пьетро, должно быть, уловил это и, наверное, стал понимать, что в эти моменты речь шла о нём. Но он блестяще владел собой, продолжал не двигаться, и я подумала о том, сколь преисполнен Пьетро уважения к любой работе. Он был кормильцем в их с бабушкой семье и по праву мог этим гордиться.

Полагаю, что я неправильно, по-своему, поняла сказанное крёстной насчёт формы и содержания. Потому что в суть вещей я стала проникать через собственную призму фантазий. Теперь я не просто переносила данные тела Пьетро на лист бумаги, я рисовала конкретный образ, поднявшийся с каких-то тёмных омутов моего сознания. Передо мной стоял гладиатор, уставший от боя, раненый – ещё не настолько, чтобы измученно пасть в ожидании приговора императора, но достаточно серьёзно, чтобы мне кидаться вспаивать, вскармливать его, менять бинты, обрабатывать раны, хотя он всё ещё с достоинством держался на ногах и лишь немного опирался локтем о стену… А одежду ему разорвали в клочья львы, с которыми он сражался… Да, там, куда ткнула кисть Валентины, нужно нарисовать шрамы… Что со мной не так?