Эдвард Сноуден. Личное дело

По ту сторону стола, на более элегантном кресле, сидела полиграфолог. Она напомнила мне одну мою бывшую учительницу, и во время теста я большую часть времени потратил на то, чтобы вспомнить ее имя – и при этом все время старался не думать о нем. Она, то есть полиграфолог, начала задавать вопросы, причем первые были чепуховыми: правда ли, что мое имя Эдвард Сноуден? 21 июня 1983 года – день моего рождения? Дальше: совершал ли когда-нибудь я серьезное преступление? Играл ли когда-нибудь в азартные игры с крупными проигрышами? Имелись ли проблемы с алкоголем и нелегальными наркотиками? Был ли я агентом иностранного государства? Призывал ли я когда-нибудь к насильственному свержению правительства Соединенных Штатов? Допускались только бинарные ответы: «Да» и «Нет». Я много раз ответил «Нет» и все ждал вопросов, которые меня страшили. Вроде таких: «Вы когда-нибудь онлайн ставили под сомнение компетенцию и моральный облик медицинского персонала Форта-Беннинг?» Или: «Что вы искали в сетях Лос-Аламосской атомной лаборатории?» Но этих вопросов у меня никто не спросил. И, прежде чем до меня дошел этот факт, тестирование было окончено.

Я прошел его с блестящими результатами – «чист как стеклышко». Полагалось ответить на циклы вопросов по три раза, и все три раза я прошел успешно. А это значило, что я не только получил допуск TS/SCI, но и еще заслужил формулировку «тест на полиграфе в полном объеме» в личном деле – что является высочайшей степенью благонадежности в Соединенных Штатах.

У меня есть девушка, и я на вершине мира.

Мне исполнилось двадцать два года.

Часть вторая

Система

Здесь я ненадолго поставлю повествование на паузу, чтобы вкратце объяснить мои политические взгляды в возрасте двадцати двух лет. У меня их вообще не было. Вместо этого, как у многих молодых людей, у меня были твердые убеждения, но я отказывался признавать, что они не доподлинно мои, что это довольно противоречивый набор унаследованных принципов. Мой разум был мешаниной ценностей, в которых я был воспитан, и идеалов, которых я нахватал онлайн. Только к тридцати годам я наконец стал понимать, что столь многое, во что я верил (или думал, что верю), было всего лишь юношеским импринтингом. Мы учимся говорить, имитируя речь окружающих нас взрослых, и в процессе запоминания вбираем в себя их мнения и взгляды, полученные через имитацию, – но обманываемся тем, что считаем слова, которыми пользуемся, своими собственными.

Мои родители если не презрительно относились к политике в целом, то уж точно презирали политиканов. Несомненно, их отношение не имело ничего общего с недовольством тех, кто не ходит голосовать, или высокомерным фанатизмом других. Это было, скорее, изумленное отстранение, характерное для их класса, который в иные времена называли «федеральным гражданским сектором» или «общественным сектором» – а сейчас пытаются именовать «глубинным государством»[37] или «теневым правительством». Ни один из этих эпитетов тем не менее не ухватывает подлинной сути того, чем они являются. Это класс профессиональных чиновников (к тому же, вероятно, последний работоспособный средний класс в американской действительности), который – не будучи ни выборным, ни назначенным – работает в правительстве или в одном из независимых агентств, от ЦРУ и АНБ до Налогового управления и Комиссии по коммуникациям; или же трудится в одном из органов исполнительной власти – Государственном департаменте, Министерстве финансов, Министерстве обороны, Министерстве юстиции…

Таковы были и мои родители, «мои» люди, почти трехмиллионный профессиональный государственный контингент, призванный помогать дилетантам, которых выбирает электорат, и назначенный этими «народными избранниками», чтобы помогать им в выполнении их политического долга – или, говоря словами клятвы, «в добросовестном исполнении служебных обязанностей». Это государственные служащие, которые остаются при своих должностях, даже когда администрации приходят и уходят; которые работают одинаково честно и при республиканцах, и при демократах, потому что в конечном итоге они работают для самого государства, обеспечивая основополагающую непрерывность и стабильность правления.

Также это люди, которые, когда страна вступила в войну, отозвались на ее зов. Как отозвался и я после 11 сентября, обнаруживая при этом, что вскормивший меня патриотизм моих родителей очень легко переплавляется в националистический угар. На некоторое время, особенно когда я поспешил вступить в армию, мое мировосприятие стало напоминать дуализм самых простых видеоигр, где добро и зло ясно обозначены и не подвергаются сомнению.